Их автобус подъехал к зданию почты в Руваини только около шести вечера, и пассажиры забеспокоились, кто-то предложил даже отменить поездку, но все зашикали на него и заставили замолчать: лучше поздно, чем никогда. Даже ночное чаепитие при таких обстоятельствах будет настоящим праздником! Сопровождавший их чиновник торжественно заверил, что все будет в порядке.

Последовавшая вслед за тем неожиданность была самым болезненным из всего, что пришлось пережить Мунире после исключения из Сирианы. Через какие-то банановые плантации их завезли за Гатунду, где оказалась еще одна группа, которая ждала чего-то в торжественном молчании. «Чаепитие или похороны?» — подумал он, но не решился сказать это вслух, подавленный мрачностью обстановки. Он огляделся: сопровождавший их чиновник куда-то исчез, Потом им приказали выстроиться в две очереди — мужчины в одну, женщины в другую. Какой-то учитель спросил: это и есть чаепитие, на которое нас пригласили? Кто-то тут же стукнул его пангой плашмя; откуда появился этот стран? порядка и куда он исчез, непонятно. Как и многое другое: скажем, какое отношение имеет все это к Мзиге, где сопровождавший их чиновник? Стало темно, в хижине горел тусклый свет, в нее группами человек по десять заходили люди. Что же это творится? Сердце Муниры тревожно стучало. И вот настала его очередь…

Около полуночи, возвращаясь домой, Мунира слышал, как рядом плачет Джулия. Он чувствовал, что она снова отдаляется от него, что она готова бросить ему в лицо обвинение в предательстве; но где он мог найти слова, которые объяснили бы ей все, если он и сам не имел ни малейшего представления о том, что их ожидает? Он был голоден, ему хотелось пить. По всему автобусу люди перешептывались, они поняли наконец, что стали жертвой обмана, что их вынудили принять участие в церемонии, невозможной в их стране в эти годы, а главное, совершенно несовместимой с надеждами людей поколения Ухуру. Как смогут теперь они, учителя, смотреть в глаза ученикам и утверждать, что Кения — одно целое?

Только позже Мунира узнал, что некое важное лицо, стоящее у власти, с молчаливого одобрения многих очень важных лиц вроде Ндери и даже представителей других национальных общин было инициатором «чаепития в Гатунду». Но и это нисколько не примирило его с тем, что им пришлось вынести.

Дома Джулия подняла на него глаза и сказала:

— Какой же ты мужчина, если даже не решился предупредить жену!

Первый раз в жизни Мунира ощутил потребность поговорить с отцом по-мужски, с глазу на глаз. Отца он видел теперь в новом и довольно благоприятном свете. В девяностых годах прошлого века отец восстал против своего отца и поступил в миссию. В 1952 году он отказался примкнуть к движению «мау-мау» и остался ярым приверженцем церкви. Он даже отважился читать проповеди против движения. В отместку борцы за независимость взломали его коровник и угнали коров. Затем перешли к угрозам и отрезали ему левое ухо. Он и в самом деле перестал проповедовать против движения, но не утратил веры и не отказался от позиции, которую занимал. Да, решил Мунира, он поговорит с отцом как мужчина с мужчиной, с глазу на глаз, узнает, в чем секрет его успеха.

Рано утром на следующий день он явился в родительский дом. Он застал отца за молитвой. Мунира почувствовал, что у него дрожат ноги. Он опустился на колени, испытывая искренний трепет перед богом. Если вера ему поможет, он готов молиться о спасении, бить себя в грудь, рвать на себе одежды. Если это поможет ему выбрать правильный путь, что ж, он сделает все это, чтобы навсегда избавиться от страха, сомнений и нерешительности. Как гордился он отцом, таким суровым, таким уверенным в себе, в своем богатстве и своей вере!

Эзекиель Ваверу все еще был одним из самых богатых землевладельцев в округе, он добавил к плантациям пиретрума чайные плантации, которые купил у отбывающих на родину бывших колонистов. Ирония истории, а для него проявление неисповедимости путей господних, заключалась в том, что новая чайная плантация находилась в Тигони, в том самом месте, которое отец Ваверу упоминал как пример разбойничьего захвата земель колонизаторами, призывая большие и малые семьи присоединиться к вооруженному сопротивлению народа. И вот теперь дети Ваверу, если не считать Муками и Муниру, преуспевали.

Если отец и был удивлен приходом Муниры в столь ранний час воскресного утра или его сокрушенным лицом и горячностью, с которой тот молился, он ничем не выдал этих чувств. Может быть, наконец бог вернул ему сына, подумал он, и подавил в себе чувство неодобрения, с которым относился к сыну.

Страх Муниры, его недоумение и гнев, похоже, становились тем сильнее, чем больше он размышлял о вчерашнем событии. Не желая вызвать осуждение отца — ведь теперь, думал Мунира, он в его глазах опустился на самое дно пропасти, — он осмотрительно выбирал слова, хотя горечь при мысли о том, что его обманули, его, учителя, побуждала его высказать все до конца. Отец слушал внимательно, и это подбодрило Муниру.

— Я не могу понять… я никогда не забуду… этот человек… он был так бедно одет… в рванье… босой… все мы дрожали от страха, а он не боялся, он говорил: «Я поселенец, рабочий на чайной плантации, принадлежащей «Милк стрим ти истейтс». Я работал на этой плантации до тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Во время войны «мау-мау» я был разведчиком, доставал и переправлял партизанам оружие. Меня не раз бросали за решетку. Теперь я работаю на той же плантации, и принадлежит она прежним хозяевам. Только теперь некоторые из нас нашли с ними общий язык. Я рад, что они получили возможность есть досыта. Но я не собираюсь давать новую клятву, пока не выполнены прежние обещания». Они избили его прямо у нас на глазах. Наступили ему сапогом на горло и давили, пока он не начал хрипеть. Они все-таки заставили его дать клятву. В жизни не забуду, как он кричал.

Никогда Мунира не чувствовал такой близости к отцу. Даже когда Ваверу принялся, как обычно, отчитывать его за неудачи, он воспринял это как справедливое наказание; кто он такой в конце концов, чтобы пререкаться с отцом? Тот хотя бы твердо придерживается своих принципов.

— Стоит ли повторять, что ты горько разочаровал меня? Как не понять, что для меня такое старший сын. Я послал тебя в Сириану — ты связался там с дурной компанией, и тебя выгнали. Если ты посмотришь на некоторых из своих бывших соучеников, ты увидишь, чего они достигли: пойди в любое министерство, пойди в любую крупную компанию — они там. А ты впервые доказал, что ты мужчина, когда жена от тебя понесла. Благодарение богу, Джулия оказалась хорошей женщиной. Но ты не пожелал остаться с ней, ты сбежал в деревню, названия которой я даже не могу выговорить. Ты всегда убегал от тех возможностей, которые тебе предоставляли. Ты всегда уклонялся от возможности стать настоящим мужчиной. Я владею всем этим имением. Я уже в преклонных годах. Ты мог бы хоть за имением присматривать. Взгляни на братьев… еще вчера они были детьми. Учись у них. Тот, что стал банкиром, скупает дома по всему Найроби. В Найроби у него несколько торговых предприятий. Он мог бы устроить тебя в одном из них. Мог бы предоставить тебе заем. А другой твой брат служит в нефтяной компании. Ты можешь устроиться на любую бензоколонку. Голова у него работает. Вот и сестры твои… А мне вдруг сообщают, что ты еще и выпиваешь. Ты плохо кончишь, так же, как твоя сестра…

— Муками? — вырвалось невольно у Муниры. Он заслужил эту нотацию, с сегодняшнего дня он станет другим человеком. — Скажи, отец… что же случилось с Муками? Что ее заставило?..

— Плохая компания… дурное влияние… Мариаму… она была плохая женщина… Ее сыновья меня погубят.

Голос отца оборвался. Он замолчал, пытаясь вновь обрести душевное равновесие. Мунира пожалел, что затронул эту тему. Отец внезапно встал, взял пальто и предложил Мунире следовать за ним.

Они поднялись на вершину кряжа, откуда открывался вид на отцовское поместье. Ваверу всегда гордился этим поместьем, оно было одним из первых его приобретений накануне второй мировой войны, когда он только начинал скупать земли.