Правда, Ваверу и его отец были изгнаны со своей земли в Муранге еще более могучими хозяевами и более богатыми семьями, сумевшими заручиться помощью более мощного волшебства и всякой прочей поддержкой. В Киамбу им пришлось начинать сначала; дед трудился в качестве арендатора на земле, принадлежавшей могущественному клану, до тех пор пока он сам не сумел приобрести несколько коз и встать на ноги. Ваверу видел все это и надеялся, что, став взрослым, приобщится к еще более могущественной волшебной силе и создаст еще более могущественный клан.
Туземец. Миссионер. Они движимы силами, которые не всегда могут понять. Сцена исторического действа готова.
Однажды утром отец Ваверу проснулся в тот час, когда, как утверждают, Мара выгнала свою умирающую мать в темный лес. Он сказал Ваверу:
— Сын мой, отгони коз и коров на пастбище возле икенийского леса. Сегодня мы со старейшинами обсуждаем то, что давно предсказано проезжим пророком Муго Ва Киоиро. Мы и наши отцы не желали ему верить, когда он говорил о рыжеволосых чужестранцах, а ведь все случилось именно так, как он предсказал. Теперь рыжий чужестранец отнимает наши земли в Тигони и других местах. Ты знаешь, чего нам стоило получить эти земли, как тяжело нам досталось это богатство. Если он заберет нашу землю, где мы будем выращивать зерно? Где будем пасти скот? Все кланы, все землевладельцы, все семьи, большие и малые, должны сплотиться и выступить против чужестранцев, поселившихся на наших землях. Не забудь свой калабаш с кислым молоком. Не забудь свое копье и щит. Они тебе понадобятся в предстоящей схватке. Соберись с силами и запомни на всю жизнь: все хорошее, все ценное идет от земли. Некоторые главы кланов и некоторые мбари и отцы семейств предают свой народ и вступают в сговор с чужестранцами. Но вспомни тех, кто предал свой народ арабскому торговцу Джумбе. Гнев народа преследовал их до самой могилы.
Ваверу собрал коров и коз, посмотрел вслед удаляющейся фигуре отца и сплюнул. «Большие дома, большие семьи, волшебство важнее, чем усилия рук моих, ведь согнали же нас с нашей земли в Муранга эти большие семьи, и нам пришлось все начинать сначала? Я создам свою большую семью, такую большую, какой еще не бывало…» Каждый день Ваверу проходил мимо высокого нового здания, откуда доносился колокольный звон, наполнявший его сердце ужасом и любопытством. Этот ужас, а также мощь бамбуковых палок заставляли трепетать от страха большие дома, могущественных землевладельцев и их большие семьи; с этой силой либо борются, либо ищут дружбы. Эта сила разъединяет дома, кланы, даже горные кряжи. И колдовство Камири уступает этой магической силе. Ваверу знает двоих молодых людей, которые нашли убежище в этом здании. Им дали большие куски сахара и штуки белого полотна. Сейчас утро, на дворе холодно. Люди из высокого здания увидели Ваверу и приглашают его зайти. Он уже принял решение. Пусть отец, если хочет, сражается в одиночку. Он, Ваверу, присоединится к Каменьи и Кахати. Благоухание белого человека, подслащенное сахаром, звоном церковного колокола и музыкой, еще более загадочной, чем та, что исторгается из однострунной вандинди и флейты мварики, лучше теплого запаха коровьего навоза и мочи; к тому же белый человек защищен ружьями и звонкой монетой, никогда не теряющей ценности и обладающей большей силой, чем козы, коровы и овцы. Вот он каков — новый мир и его новая волшебная сила. Отец, трясясь от гнева, отправляется за блудным сыном; он не может даже говорить и лишь бессильно угрожает ему посохом. Ваверу, конечно, немного смущен: он все же плоть от плоти, кровь от крови этого трясущегося старика. Но другой голос заглушает голос сомнения, этот голос призывает его к высшей добродетели: тот, кто забудет ради меня отца и мать свою… к тому же он воочию видит, как исполняется пророчество, а разве это не доказательство истины? По велению своего нового отца и новой матери Ваверу, который стал теперь Эзекиелем — как сладко звучит это имя для его нового христианского слуха, — сбрасывает с себя все одеяния своего языческого прошлого.
«Омой меня, спаситель, и я стану белее снега», — пели они, как позже пел Мунира в Сириане.
И как доказательство благосклонности бога пришло вознаграждение. Звон монет в кошельке, ловкое перо и хитрые законы помогли Эзекиелю приобрести земли некоторых разорившихся землевладельцев и кланов, а также отдельных лиц, которые нуждались в деньгах, чтобы выплатить причитающееся новому кесарю. Эти последние не хотели превращаться в батраков на фермах европейских поселенцев, а найти звонкую монету, которую требовал кесарь, можно было, только продав землю. Участок за участком продавали они свою землю — тем, кто, подобно Ваверу, умел раздобывать монеты, вербуя новые души в лоно Христово. Кончалось тем, что бывшие землевладельцы превращались в рабочих, а ведь именно этой участи пытались они избежать, продавая землю и другое имущество. Ибо кесарь требовал все новых и новых жертвоприношений. Были и такие землевладельцы, чьи дети, подобно сыновьям Кагунды, хотели только пьянствовать и не заботились об унаследованных богатствах. Так, Канджохи, старший сын Кагунды, продал Ваверу все земли своей семьи, а сам ушел в Рифт-Вэлли. Подворачивались другие удобные случаи — Ваверу все использовал и еще при колониальном режиме стал крупнейшим в стране землевладельцем и столпом церкви. Он был из числа первых африканцев, которые стали разводить пиретрум и продавать его за наличные белым перекупщикам. Это дало ему возможность далеко обойти язычников-соседей, многие из которых либо пребывали в непробудной спячке, либо оказывались в стане рабов в городах или на фермах Фредерика Лугарда, Мейнерцхагена, Грогэна, Френсиса Холла и других наймитов Ее Императорского Величества, Защитницы веры, Божьей избранницы. Храни, господи, королеву, пели они после каждой резни и отправлялись в церковь за благословением и отпущением грехов; священнослужителю всегда приходится требовать новых человеческих жертв ради умиротворения любого владетельного божества.
Фотография отца, сделанная в период между двумя мировыми войнами, всегда производила на Муниру какое-то странное впечатление.
Ваверу стоит возле граммофона, а на граммофоне картинка: собака, сидящая на задних лапах, лает: Голос Владыки Его. На нем куртка и бриджи для верховой езды, сапоги, под курткой на жилетке поперек живота — цепочка от часов. На голове пробковый шлем, в руках Библия.
Глядя на фотографию, Мунира испытывал какую-то неловкость, но никогда не мог определить, что вызывает его протест. И женился он на девушке из языческой семьи — как видно, в этом было безотчетное Неприятие всего, что отстаивал отец. Но девушка оказалась Точной копией его набожных сестер. Она ни на минуту не позволяла себе забыть, что благодаря замужеству попала в знатный христианский дом, и старалась быть идеальной невесткой. Своей готовностью переродиться заново она преодолела неприязнь родителей мужа. Джулия превратилась вскоре в некое творение рук собственной свекрови и в качестве такового стала предметом ее обожания. Мунира мог бы простить ей все, кроме безмолвных молитв до и после каждой близости. Но он и пальцем не пошевелил, чтобы нарушить этот заведенный женою ритуал.
Жизнь в отцовском доме постоянно держала его в напряжении. Отец считал его неудачником. И Мунира всегда ощущал потребность высвободиться. Но постоянно колебался: казалось, он просто не знает, от чего он бежит и куда.
Но сейчас, приближаясь к своему дому в качестве новоиспеченного директора школы и приглашенного на чаепитие в Гатунду, Мунира чувствовал себя счастливым. Итак, его первое серьезное начинание, порожденное всеобщим идеализмом, охватившим страну накануне провозглашения независимости и сохранявшимся недолгое время после нее, принесло плоды, пусть даже незначительные. Приглашение и повышение по службе. Приближаясь к дому, он чувствовал, что его уже не устрашает образ отца, так четко возникший в его воображении.
Оказалось, большинство учителей получили приглашение прибыть вместе с женами на чаепитие в Гатунду. Всем было предложено иметь при себе на возможные расходы по двенадцати шиллингов пятьдесят центов. Жену Муниры тоже охватило волнение, хотя она и пыталась скрыть его под маской христианской сдержанности. Этот субботний день, думал Мунира, навеки запечатлеется у него в памяти так чтобы он в подробностях мог рассказать о нем своим детям: он, Мунира, приглашен на чашку чая человеком, ставшим живой легендой, олицетворявшим собой совесть нации на протяжении чуть ли не всего этого столетия. Чего только не отдашь за подобную честь! И снова Мунира чувствовал, что он возвысился над другими, рядовыми гражданами.