— Ка-аак он жжахнет!.. Ну, я думаю: «Теперь все! Крышка! Амба!»

— Выходили мы из окружения…

— Нет, это не война, а одно убийство.

Железнов, похудевший, загорелый, сидя в штабе, сурово допрашивал прибывающих:

— Ну, где воевал?.. Так, так… Ну, а как-воевал? Хорошо или плохо? А чему у противника научился? Чем же он, фашист-то, силен? А?.. Не понял? Какой же ты тогда… — и Матвей припечатывал многозначащее словцо, — называешься командир? Ага!.. Научился чему-то… Так, так! — Он нетерпеливо барабанил пальцами по столу, — Хорошо. Тогда говори: почему мы пока еще не умеем противостоять ему? Ответить ударом на удар? Чего у нас не хватает?

И, по-бабьи подперев двумя пальцами локоть, щекою улегшись на ладонь, мрачнея, сдвигал свои и без того почти сросшиеся косматые брови. Слушал.

Еще больше сгустил это чувство тревоги в полку только что прибывший новый начальник штаба, майор Петр Завалихин, матвеевский однокашник по академии, подтянутый, собранный, сивый от проступающей на висках седины, — видать, на переднем крае успел-таки хватить горячего.

По вечерам, после рабочего дня, он садился с Дмитрием Ивановичем Шубаровым и Железновым над картой боев и, прикуривая от уголька, начинал свои долгие, неторопливые разговоры о фронте. Железнов называл эти беседы так: «На ошибках учимся».

— Ну, конечно, внезапность. Но откуда она? Почему вдруг внезапность? Мы же эту войну ждали! Заранее, заблаговременно ждали. Начиная еще с тридцать третьего года. А выходит — проспали? Кто-то же, значит, в той внезапности виноват?

Железнов, перебивая, хлопал Петра Завалихина по руке:

— Петуний, друг, виноватых не ищи! Все правые. Для того чтобы их найти, сперва надо дожить до конца войны… Да еще вернуться домой на белом коне!.. А мы с тобой зараньше головы сложим! Это я сужу по всему! Так что не расковыривай в себе эту думку…

Но Петр, не слушая его, продолжал:

— Гитлер все заранее рассчитал, даже элемент паники, который мы не учли. Мы вообще никогда его в расчет не берем. Знаешь, как у нас еще иногда планируют в штабах? Пушек столько-то, танков столько-то, штыков столько-то… Не людей, а штыков! Ну вот… Значит, паника. Она Гитлером тоже заранее учтена. Рукава закатаны, вороты нараспашку, автомат болтается где-то на пузе. Сбоку фляжка со шнапсом…

Железнов, хмуро отодвигая от себя исчерченную синими и красными карандашами карту и глядя с надеждой в лицо Завалихина, спросил скупо:

— Ну, а твой прогноз? Что нам-то теперь нужно делать?

Петр, сощурившись, глядел на огонь.

— Что делать? Во-первых, принудить его к позиционной войне. Это раз! Чтобы выиграть время и задержать. Тем делом как можно скорей переводить всю страну на военные рельсы. Это два! Отмобилизоваться полностью. Накопить технику. Обучить кадры. Ведь ему, Гитлеру, сволочи, все давалось легко! Избаловался на легких победах: Польша, Голландия, Бельгия, Франция… Вся Европа! Вот на этом его и поймать. Ведь зарвется, завязнет на наших просторах!

— Хорошо, позиционная война. А потом?

— А потом его да его же и манером: прорывы на флангах, танковые клинья, клещи, котел!.. Руки вверх — и капут, фриц, сдавайся! Отомстить за все унижения первых дней, — Завалихин даже скрипнул зубами. Лицо его от волнения покрылось красными пятнами.

— Мда-аа… Здорово!.. Красиво нарисовал!..

— А что?

— Твоими устами да мед бы пить! Танковые клинья, клещи, котел! А он рвется к Москве. Считай: сколько верст от Смоленска до Белорусского вокзала? Ты думаешь, много?

— Тяжело сейчас там, да-а! Ох как тяжело!.. — вдруг охрипнув и не прокашлявшись, сказал Завалихин.

Он умолк, отер лоб рукой. Поднялся и, тяжело ступая, пошел к ведру с водой пить. Долго отцеживал сквозь зубы холодную воду, пил короткими, маленькими глотками.

— Я вас не заговорил еще до полусмерти? Вы хоть скажите…

— Нет, что ты! Нам надо послушать. Интересно ж, каково воевать!

— Интересного — чуть!

— Да. Понимаем. Что ни день, а пять-шесть больших городов сдали, сдали, сдали… Вот и слушаем, что же это за такая война?

— Слушай не слушай, — сказал угрюмо начальник штаба, — а все нужно сперва самому повидать. Чужой опыт смерти никому еще не пригождался… Пока сам не хлебнешь, ничего не узнаешь!

— То так, — сказал Железнов. — Да. Опыт смерти. А опыт победы? — И он вдруг умолк, уставясь задумчивым взглядом на огонь. — Хотел бы я ее увидеть: какая она, победа?..

— В Лувре? Ника? Крылатая.

— Да нет, наша, российская!

— На танке… С автоматом, — усмехнулся Петр. — Прикрытая авиацией с воздуха.

Когда улеглись спать, почти на рассвете, Железнов долго охал, кряхтел, все никак не мог устроиться на своем жестком, прикрытом плащ-палаткой ложе. Он то и дело приподнимался на локте и спрашивал Завали-хина, не давая ему уснуть:

— Слушай, Петуний! А ты не знаешь случайно, где Никола Павликин? Что-то о нем ничего не слыхать…

— Погиб под Белостоком.

— Вот что! Гм… А Мишка Белов?

— Погиб западнее Минска. В окружении… На моих глазах.

— А Васька Пономаренок? Худощавенький такой, в очках…

— Тяжело ранен на Березине. Они там дрались как черти! С горючкой, с одними гранатами — против танков. Лицом к лицу! И представь себе, задержали… Немцы даже подкрепления запросили.

— А Валюшка Смирнов? Помнишь, такой белобрысенький. Где он?

— Убит под Сенно. Видишь ли, там немцы бросили крупный десант…

— Мда-а… Вот это война! Всех сведут нас под корень. Не оставят и на зерно.

— Такой войны, Мотя, еще в истории не было. Это я тебе честно скажу.

— Да, но и таких солдат, как наши, — заметил впервые за вечер Шубаров, — тоже не было. Никто немцев не бил, а наши бьют…

Из них троих Дмитрий Иванович был здесь самым младшим по возрасту и по званию, и он не хотел было вмешиваться в откровенный мужской разговор, идущий между командиром и начальником штаба полка. Но вся эта горечь в словах Завалихина почему-то не показалась Дмитрию Ивановичу полной правдой. В глубине души он считал: правда где-то в другом.

— Фашисты за девятнадцать дней справились с Польшей, — сказал Шубаров. — За четыре дня — с Голландией. За четырнадцать — с Бельгией. За двенадцать — с Францией. Переговоры в Компьенском лесу не в счет, они всего на пять дней позже просьбы о перемирии. А наша война только еще начинается: резервы-то главные не подступали… И промышленность наша еще на колесах. Все это — только начало.

— Да, конечно, — поддержал Матвей Железнов своего комиссара, — Хорошо смеется тот, кто смеется последним! А он, фриц, еще вот как поплачет у нас!..

Матвей вдруг задумался, опершись подбородком на руку, хмуро сдвинул и без того угрюмые брови.

— Изучаешь, изучаешь чужой опыт, а на все нужно делать поправки: и на панику, и на внезапность, и на отсутствие резервов в данный момент, и на плохую связь, и на ошибки штабов, и на неточность исполнения приказов ввиду изменившейся обстановки. Нам с Митей вроде бы будет легко воевать: поумнеем на чужих-то ошибках! А все же надо быть готовыми ко всему. И выступать на фронт придется в самую зиму. Так что думай не думай…

Завалихин закашлялся, задышал тяжело, глухо.

— Да, в самую зиму, — устало кивнул он. — И в самую рубку!

Дмитрий Иванович больше в разговор не вступал. Он лежал на нарах, закинув за голову руки, жевал погасшую папиросу.

Все эти долгие разговоры о фронте принесли ему только боль.

«Нет! Не так!.. Так нельзя! — думал он. — Никакая, даже самая нужная правда не должна унижать человека, вышибать у него оружие из рук! Говорят, что сомнение-корень познания. Нет, неправда! Где сомнение, там нет силы духа… А нам прежде всего нужна вера в победу».

До сих пор комиссар не задумывался о победе. Он думал что-то вроде: «Победа всегда есть победа — и только». Сам он верил в нее совершенно безоблачно. И в армию. И в гений Верховного. И в силу оружия. И не взвешивал разумом, а просто угадывал: да, будет победа! Обязательно будет победа! И прежде вообще никогда не задумывался: а какою ценой?