Я вскочил и бросился к саням. Как подстраховать человека, который спустится вниз? На узкой тропе держать веревку могут только три человека, а если спускаться будут двое, то как же эти три человека смогут удержаться на скользкой поверхности, да еще поднять тех, кто внизу? Скорее всего, их самих перетянет через край вниз. Колья? Вбить в смерзшийся снег кол и закрепить на нем веревку? Но Бог знает сколько времени уйдет на то, чтобы пробить ледяную поверхность, и где гарантия того, что лед не даст трещин и удержит кол на месте? И все это время снежный мост будет оседать и крошиться под ногами двух людей, жизнь которых зависит от того, смогу ли я их спасти.

«Тягач! — в отчаянии подумал я. — Тягач! Он поднимет любой вес, но, пока мы отцепим от него сани и отведем тягач назад к месту, может произойти несчастье, может оказаться уже слишком поздно...»

Я буквально наскочил на ответ: четыре толстых длинных деревянных доски, скрепляющих грузовые сани с тягачом, их концы торчали сзади из саней. Я схватил моток нейлоновой веревки, выдернул одну из досок, Веджеро уже вытаскивал другую, и помчался обратно. Эта доска, в три дюйма толщиной и одиннадцать футов длиной, должно быть, весила не менее сорока фунтов, но такова уж сверхъестественная сила, которую мы обретаем в минуту крайней нужды. Я перенес ее и перекинул через расселину как раз над Джекстроу и Еленой с такой быстротой и уверенностью, как будто это была тонкая рейка. Спустя несколько секунд Веджеро перекинул рядом с ней вторую доску. Я скинул меховые рукавицы и перчатки, завязал на конце веревки двойную петлю, просунул в нее ноги, быстро обвязал себя вокруг пояса, крикнул, чтобы принесли еще одну веревку, пробрался по импровизированным мосткам и закрепил свою веревку посредине обеих досок с таким расчетом, чтобы спуститься вниз не менее чем на двадцать футов. Быстро перебирая руками, я вскоре очутился возле Джекстроу и Елены.

Я почувствовал, как снежная перемычка дрогнула у меня под ногами, но думать об этом было некогда: если бы я стал об этом думать, конец был бы фатальным.

Рядом опустилась, подрагивая, другая веревка, я схватил ее и в одну секунду обвязал Елену вокруг пояса. Вероятно, я обвязал ее слишком туго, потому что она охнула от боли, но это был не тот случай, когда можно было рисковать. К тому же тот, кто держал веревку наверху, действовал так же быстро, как и я, и, как только я завязал узел, веревка натянулась.

Позже я узнал, что Елена была обязана жизнью находчивости Малера. Вторые сани, в которых были Мари Ле Гард и Малер, остановились как раз против того места, где Елена сорвалась в расселину, и он крикнул Брустеру и Маргарет Росс, чтобы они сели в сани и протянули верхний конец веревки через перекладину на передке саней. Это была как будто мелочь, но она сыграла свою роль: их объединенного веса оказалось достаточно, чтобы удержать тонкую и хрупкую Елену.

Во время этого происшествия я совершил еще одну ошибку, вторую ошибку в этот день, но тогда я не мог этого знать. Непосредственная опасность приковала к себе все мое внимание. Стремясь помочь тем, кто находился наверху, я наклонился, чтобы приподнять Елену, и, когда я выпрямился, это внезапное и резкое движение оказалось роковым для уже и так распадающейся перемычки. Я услышал зловещий треск льда, выпустил из рук Елену, кстати, ее уже начали поднимать, схватил Джекстроу за руку и прыгнул, таща его за собой, на другой конец перемычки за секунду до того, как то место, где мы только что стояли, исчезло и глыбы льда и снега каскадом устремились в мрачные глубины расселины.

Натянув веревку до отказа, я прижался к противоположной ледяной стене, крепко обхватив Джекстроу обеими руками (я услышал, как он вскрикнул от боли), и только сейчас вспомнил о его сломанной руке. Мне хотелось знать, долго ли мы сможем продержаться на этом конце перемычки, ведь он тоже неминуемо лопнет, не имея на другом конце никакой опоры. Но он каким-то чудом держался.

Мы оба прижались к ледяной стене, боясь пошевельнуться и почти не смея дышать, как вдруг я внезапно услышал крик боли. Это вскрикнула Елена, должно быть, когда ее перетягивали через край, она задела больное плечо. Но не Елена приковала к себе мой взгляд, а Коразини. Он стоял почти у самого края расселины, и в руке у него был мой пистолет.

Никогда я еще не испытывал такой досады, такого глубокого отчаяния, такой горечи и, если уж говорить совершенно откровенно, такого беспредельного страха. Случилась именно то, против чего я все время был начеку, то, чего я больше всего боялся, — что Джекстроу и я сможем одновременно оказаться в руках убийц. Но даже к этому страху примешивалась ненависть, ненависть к человеку, который так искусно все подстроил, ненависть к самому себе за то, что позволил себя так легко одурачить.

Даже ребенок понял бы, что все это было заранее запланировано. Серия снеговых перемычек подсказала Коразини идею. Дойдя до соответствующего места, слегка толкнуть Елену Флеминг, а то, что ее падение не случайность, было ясным как день, и можно наверняка рассчитывать, что либо Джекстроу, либо мне самому придется спуститься в расселину и помочь малышке, которая из-за сломанной ключицы не смогла бы сама обвязаться веревкой. Что Елена может сорваться и с перемычки, я думаю, тоже приходило Коразини в голову, но человек, имеющий на своем счету столько убийств, не станет беспокоиться из-за этого. Кроме раздражения, он наверняка ничего бы не почувствовал...

Итак, когда один из нас спустился бы на перемычку, а другой руководил бы спасательной операцией, тогда еще один легкий толчок, и все проблемы Коразини были бы решены. То, что случилось на самом деле, превзошло все его самые смелые ожидания, я сыграл ему на руку самым наилучшим образом.

С пересохшим ртом, чувствуя, как на ладонях моих сжатых рук проступает пот, а сердце бьется, как падающий молот, я с отчаянием ждал, каким способом он нанесет последний удар, как вдруг рядом с ним появился преподобный Смолвуд и, простирая руки, что-то сказал ему. Слов я не расслышал. Со стороны маленького священника это был акт мужества, но акт беспомощный и безнадежный. Я увидел, как Коразини переложил пистолет в левую руку, а правой ударил Смолвуда по лицу, и услышал, как тот упал на лед. После этого Коразини, угрожая пистолетом, заставил остальных отойти от расселины и шагнул к перекинутым через расселину доскам. И тут я понял, как он собирается с нами разделаться. Зачем тратить две пули, если все, что нужно, это столкнуть концы досок с края расселины. Обрушатся ли эти доски, весом в сто фунтов каждая, на наши головы или просто снесут остаток перемычки, совершенно несущественно. Важно, что меня с ними неразрывно соединяет нейлоновая веревка и, когда доски рухнут, я полечу в бездну тоже, сорвав остаток нашего хрупкого моста и увлекая за собой Джекстроу, где нас неминуемо ждет смерть.

У меня мелькнула отчаянная мысль схватить веревку, которая все еще была на плече Джекстроу, но я тут же ее отверг. На то, чтобы высвободить ее из ремней, ушли бы секунды, а у меня их не было. Оставался лишь один способ, не суливший мне ничего хорошего. Подпрыгнув, я мог бы в одну секунду ухватиться за веревку гораздо выше, и увеличивающийся вес помешал бы Коразини столкнуть доски ударом ноги, а пока он возился бы с ними или всаживал в меня пули, кто-нибудь, например Веджеро, мог бы схватить его сзади. По крайней мере, это дало бы Джекстроу один слабый шанс на спасение.

Я завел локти за спину, согнул колени и замер в этой нелепой позе, так как в этот самый момент сверху, разматываясь, спустилась веревка и ударила меня по плечу. Я взглянул наверх и увидел улыбающегося Коразини.

— Ну вы, пара чудаков, выбирайтесь наверх! Или вы собираетесь проторчать там весь день?

Бесполезно пытаться описать бурю мыслей и чувств, бушевавшую во мне те девяносто секунд, за которые меня и Джекстроу подняли наверх и мы оказались на твердом льду. От надежды — к неверию, от бурного облегчения — к уверенности в том, что Коразини играет с нами в кошки-мышки, — таков был диапазон чувств, и ни одно из них не длилось больше нескольких секунд. И даже уже стоя на твердой тропе, я не знал, что думать, подавленный ощущением безграничного облегчения, радости и страшной усталости. Меня сильно трясло, и, хотя Коразини и заметил это, он не подал виду. Подойдя ко мне, он протянул мне мой пистолет рукояткой вперед.