Я перешел на передачу.

— Спасибо, но, пожалуйста, свяжитесь с Аплавником еще раз, подчеркните абсолютную необходимость узнать причины аварии. Насколько вы, по вашим подсчетам, отстаете от нас? После полудня мы продвинулись только на 20 миль. Экстремальный холод, неприятности с радиатором. Прием.

— Мы покрыли всего восемь миль. По-видимому...

Я переключился на передачу.

— Восемь миль? — переспросил я резко. — Я не ослышался, восемь миль?

— Вы не ослышались. — В голосе Хилкреста звучала ярость. — Помните пропавший сахар? Так вот, он нашелся! Ваши распрекрасные друзья бухнули всю чертову массу в бензин. Мы совершенно парализованы.

Вскоре после девяти часов вечера мы вновь двинулись в путь. Сперва мне хотелось под любым вымышленным предлогом, даже выведя из строя двигатель, оставаться на месте в течение нескольких часов или во всяком случае в течение того периода, какой смогли бы выдержать убийцы, прежде чем заподозрить, что я медлю с определенной целью, и выступить против меня. Мы были бы начеку. При первом же подозрительном выступлении мы бы взяли убийц на мушки и держали их под наблюдением до появления Хилкреста. Если бы все было хорошо, он бы к полуночи был с нами и нашим бедам пришел бы конец.

Но все шло далеко не лучшим образом. И наши беды оставались с нами и ничуть не уменьшились. Учитывая состояние Малера, которое стало очень серьезным, и опасную слабость Мари Ле Гард, я не мог больше оставаться на месте. Будь я скроен из более жесткого материала или даже не будь я врачом, я бы, возможно, убедил себя, что и Мари Ле Гард, и Малер всего лишь пешки и ими можно пожертвовать в игре, в которой ставки, как я теперь не сомневался, гораздо больше жизни одного-двух человек. Я мог бы держать каждого, или по крайней мере главных из подозреваемых, под прицелом до тех пор, пока появится Хилкрест... Но я не мог заставить себя смотреть на наших больных пассажиров как на пешки. Конечно, это была слабость, но слабость, которую я, почти гордясь этим, разделял с Джекстроу.

В том, что в конце концов Хилкрест нагонит нас, у меня не было сомнений. Мысль всыпать сахар в бензин была с их стороны блестящим ходом, но не более того. Теперь я был готов ко всему. Эти люди могут пойти на все, чтобы застраховать себя от любых случайностей. Да и Хилкрест, хотя и негодовал на промедление, должен был справиться с ситуацией.

В большой кабине их мощного тягача «Сноу-Кэт» помещалась целая мастерская с инструментами на все случаи технических срывов, и водитель-механик (я ему сейчас не завидовал), как мне было сказано, уже разобрал двигатель и очищает его от несгоревшего угольного осадка, застопорившего его действие. Два других человека соорудили самодельную дистиллировочную установку: бачок с бензином, наполненный почти до краев, с тонкой металлической трубкой, соединенной с пустым бачком и обложенной льдом. Бензин, как объяснил Хилкрест, имеет более низкую температуру кипения, чем сахар, и при нагревании бачка с бензином, в который подмешали сахар, образующийся газ, устремляясь в трубу, будет попадать во второй бачок в виде чистого бензина.

Так, по крайней мере, было в теории, хотя Хилкрест, как мне показалось, не был до конца уверен в эффективности своего метода. Он спросил, нет ли у нас каких-либо мыслей на этот счет и не можем ли мы чем-нибудь помочь ему. Я ответил, что не можем.

Это была непростительная и трагическая ошибка. Я мог помочь ему, так как знал нечто, что в этот момент совсем забыл. Ничто теперь не могло предотвратить надвигающуюся трагедию.

Мрачные и горькие мысли преследовали меня, в то время как наш тягач, громыхая и тарахтя, кренясь то в одну, то в другую сторону, прокладывал себе путь на юго-запад под темным небом, на котором уже сгущались тучи. Мрачная подавленность и холодная ярость овладели мной. У меня было странное, почти мистическое предчувствие близкого несчастья. Хотя я, как врач, понимал, что это почти наверняка физиологически обоснованная реакция на холод, усталость, бессонницу и голод, а также физические последствия удара по голове, тем не менее я не мог отделаться от этого чувства, а мое бессилие вызывало во мне чувство злости.

Я был бессилен защитить кого-либо из невинных людей, моих попутчиков, людей, которые доверились моему попечению: больного Малера и Мари Ле Гард, тихую девочку из Германии и печальную Маргарет Росс. Я был бессилен, зная, что убийцы могут в любой момент нанести удар. Откуда я знаю, не думают ли они, что Хилкрест уже сообщил мне все, что нужно, и что я только лену случая, чтобы поймать их.

С другой стороны, они тоже почти наверняка выжидают, не зная, что именно мне известно, и предоставляют событиям идти своим чередом, пока тягач движется в нужном им направлении, готовые покончить со всем раз и навсегда, когда наступит нужный момент. А главное, я был бессилен потому, что до сих пор не имел понятия, кто же среди них убийцы.

В сотый раз я перебрал в уме все, что мог вспомнить, все, что говорилось, стараясь выудить из глубины памяти какой-нибудь факт, какое-нибудь слово. Но я ничего не находил.

Из десяти пассажиров, которых мы с Джекстроу имели при себе, шестеро, по моему убеждению, были почти вне подозрений. О Маргарет Росс и Мари Ле Гард вообще не могло быть и речи. Единственное, что можно было сказать против мисс Денсби-Грегг и Елены, — это отсутствие несомненных доказательств их невиновности, но я был уверен, что таких доказательств и не нужно. Американские сенаторы, как недавно показали скандальные процессы о взяточничестве и коррупции, имели свои недостатки и слабости, особенно в отношении жадности. Но даже при этом мысль, что сенатор может быть замешан в убийствах и преступной деятельности столь широкого размаха, казалась слишком нелепой, чтобы требовать дальнейшего рассмотрения.

Что касается Малера, то я, конечно, понимал, что диабетик может в то же время быть и преступником и что Малер может быть одним из убийц. Возможно даже, что он надеялся заставить пилота совершить посадку близ такого пункта, где можно достать инсулин. Но это предположение было несколько натянуто, и, даже если бы было правдой, Малер не очень-то меня интересовал. Меня интересовали убийцы, которые в любой момент могли совершить новое убийство, а Малер не подпадал под эту категорию. Малер умирал.

Оставались только Веджеро, Солли Ливии, Коразини и преподобный Смолвуд. Смолвуд вел себя слишком естественно, чтобы в нем сомневаться: все это время он почти не выпускал из рук библии. Конечно, можно было ожидать, что самозванец станет излишне усердствовать, лишь бы убедить других в том, что он тот, за кого себя выдает, но в данном случае излишество переходило в нелепость.

У меня было основание подозревать Коразини. Для специалиста по тягачам он знал о них чрезвычайно мало, хотя, справедливости ради, я должен был сделать скидку на то, что «ситроен» и универсальные тягачи разделяли четверть века и целая бездна — по техническому устройству. Но Коразини был единственным, кто держался на ногах, когда я вошел в пассажирский салон самолета. Именно он, когда мы были уже в нашем домике, столько раз упорно расспрашивал меня о деятельности Хилкреста. Именно он, как я узнал, помог Джекстроу и Веджеро вынести из туннеля бензин и, таким образом, имел возможность рассмотреть все, что там находилось. И наконец, я полагал, что он может быть абсолютно безжалостным. Но был один немаловажный факт, говоривший в его пользу: его все еще перевязанная рука, доказательство его отчаянной попытки спасти падающий приемник.

Гораздо больше оснований у меня было подозревать Веджеро и, учитывая их дружбу, Солли Ливина. Веджеро спрашивал у Маргарет Росс, когда будет обед. Это обстоятельство его дискредитировало. Солли Ливии находился ближе всех к приемнику и в таком положении, из которого ему было легко разбить его. Еще одно дискредитирующее обстоятельство. Веджеро был среди тех, кто выносил и наливал в канистры бензин. И самая убедительная улика — Веджеро совсем не походил на тех боксеров, как Ливии на тех импресарио, которые живут в реальном мире, а не на страницах романов. И, как еще один пункт против Веджеро, я вспомнил слова Маргарет Росс о том, что Коразини ни разу не вставал со своего места в самолете. Конечно, это еще не исключает Коразини из числа подозреваемых, ведь у него мог быть сообщник.