И тут меня пронзила страшная мысль: так как в самолете стреляли из двух пистолетов, я решил, что преступников двое, но почему не больше? Почему не трое? Почему не Коразини, Веджеро и Ливии, действующие сообща?

Несколько минут я обдумывал, чем это может обернуться, и в результате еще сильнее почувствовал свое бессилие и жуткую уверенность в близости трагического конца. Почти насильно я пытался одернуть себя, убеждая, что все трое действуют заодно и от такого варианта нельзя отмахнуться.

Около трех часов утра, все еще следуя вдоль отмеченной флажками линии, мы почувствовали, что тягач замедляет ход. Джекстроу, бывший тогда за рулем, сбавил скорость. Мы вступили на первый пологий склон у подножия холмов, который вел к извилистому проходу, разделявшему гряду почти посредине. Мы могли бы обойти ее, но потеряли бы на этом целый день, а то и два. При наличии четко обозначенного десятимильного перехода такой обход не имел смысла.

Два часа спустя, когда подъем стал заметно круче, гусеницы тягача начали скользить и сворачивать в стороны, но, перетащив почти весь бензин и разное оборудование из саней на тягач, мы, благодаря увеличению веса, смогли восстановить силу сцепления.

Все же продвижение оставалось медленным и трудным. Нам удавалось удерживать сцепление, и на преодоление последней мили, перед въездом в ущелье, ушло больше часа. Здесь мы остановились.

Был восьмой час утра. На одной стороне ущелья, во всю его длину, тянулась глубокая трещина во льду. Хотя путь не предвещал особенно коварных неожиданностей, он был достаточно трудным и опасным, и я решил дождаться двухтрех часов сумеречного света в середине дня.

Когда готовили завтрак, я осмотрел Мари Ле Гард и Малера. Продолжалось повышение температуры. Сейчас было уже меньше 30 градусов ниже нуля. Мари Ле Гард выглядела так, будто не ела несколько недель. Ее лицо, испещренное болячками и волдырями — следствие обморожения, было ужасно худым, еще недавно блестящие глаза потускнели, опухли и налились кровью. За последние десять часов она не произнесла ни слова, просто сидела в редкие минуты бодрствования и смотрела перед собой невидящим взглядом.

Теодор Малер выглядел лучше, но я знал, что, когда его сопротивляемость истощится, коллапс будет делом нескольких часов. Несмотря на все, что мы, вернее, Маргарет Росс, сделали для него, предательские когти обморожения глубоко впились в его ступни; к тому же он был сильно простужен, редкое явление в Арктике. Должно быть, он подхватил простуду еще до вылета из Нью-Йорка, и у него не было ни энергии, ни внутренних ресурсов для борьбы с ней, а также и с фурункулезом, который начал его мучить. Он дышал с трудом, и запах ацетона теперь ощущался сильнее. Он почти не спал и сохранял ясную голову, но я знал, что в любую минуту может наступить полный срыв, предшествующий диабетической коме.

В восемь часов мы с Джекстроу отошли в сторону, под защиту холма, и снова связались с Хилкрестом. Сердце у меня упало, когда я услышал мрачную новость: за последние двенадцать часов они не продвинулись и на две мили, видимо, при жестоком холоде (там, где они сейчас находились, температура была градусов на 30 ниже, чем у нас) довести восемь галлонов бензина до точки кипения, даже используя печки, паяльные лампы и все другие средства, которыми они располагали, было почти невыполнимой задачей, требовавшей уйму времени, так как их большой тягач «Сноу-Кэт» проглатывал слишком много очищенного бензина. Это все, что Хилкрест мог мне сообщить. Аплавник, с которым он переговорил часом раньше, не имел никаких новых сведений.

Мы с Джекстроу молча упаковали нашу рацию и вернулись к тягачу. Почти неизменная веселость Джекстроу, унаследованная от его эскимосских предков, казалось, совсем покинула его. Я еще никогда не видел его в таком состоянии. Теперь он редко разговаривал и еще реже улыбался. Что касается меня, то я чувствовал, что наша последняя надежда рухнула.

В одиннадцать часов мы завели тягач и направились по ущелью. Ведомый мной тягач медленно полз. Малер и Мари Ле Гард, укрытые всем, чем только было можно, ехали на вторых санях, а остальные шли пешком. Тягач был слишком широк, он занимал почти всю ширину узкой тропы, и если бы его занесло в сторону и он свалился в глубокую ледовую расселину, тянувшуюся вдоль нашего пути, то у тех, кто находился в кузове, не было бы никаких шансов на спасение.

Вначале все шло хорошо. Тропа, временами сужаясь до восьми-девяти футов, часто выходила на площадку, которую можно было бы назвать плоской равниной, и мы быстро продвигались вперед. К полудню я предупредил Хилкреста, что мы начали переход и поэтому пропустим один сеанс радиосвязи. Мы уже покрыли половину пути и вступили в самую узкую и самую трудную часть перехода.

И вдруг рядом с водительской кабиной оказался Корази-ни, машущий мне рукой, требуя, чтобы я остановился. Может быть, он окликал меня перед этим, но я ничего не слышал, кроме размеренного шума двигателя. И уж конечно, я ничего не видел, так как все они шли позади, а широкий кузов за моей спиной делал мое зеркальце бесполезным.

— Беда, док! — быстро выдохнул он, как только мотор замер. — Кто-то свалился в пропасть. Пошли, живо!

— Кто именно? — Я соскочил с сиденья, забыв про пистолет, который держал в дверном кармане на случай внезапной атаки в тот момент, когда я за рулем. — Как это случилось?

— Девушка из Германии. — Мы бежали туда, где ярдах в сорока позади кучка людей столпилась у края ледяной расселины. — Не знаю. Поскользнулась, оступилась... Ваш друг спустился туда за ней.

— Спустился за ней! — Я знал, что расселина, по существу, не имеет дна.— О Боже мой!

Я оттолкнул Брустера и Ливина, осторожно заглянул через край в голубовато-зеленую глубину, и у меня перехватило дыхание. Правее я увидел, что светящиеся стены расселины, покрытые от краев примерно на десять футов сверкающим бисером кристаллического вещества, похожего на сахарную глазурь, и отстоящие в этом месте не более чем на семь-восемь футов друг от друга, уходили в бездонную тьму, постепенно отдаляясь одна от другой и образуя нечто вроде широкой пещеры, величину которой трудно было себе представить. Слева, почти под нами, на глубине около двадцати футов, обе стены соединяла перемычка из снега и льда, футов пятнадцать длиной. Таких мостиков было много на всем протяжении расселины. На этой перемычке стоял Джекстроу, поддерживая правой рукой, очевидно, оглушенную падением Елену.

Не трудно было догадаться, как Джекстроу попал туда. Как правило, он был слишком осторожен, чтобы рискнуть приблизиться к расселине, не имея при себе веревки, и, уж конечно, достаточно опытен, чтобы довериться предательской снеговой перемычке. Но когда Елена сорвалась с тропы, она, должно быть, упала тяжело и неловко, вероятно, стараясь повернуться так, чтобы не повредить сломанную ключицу. И когда она поднялась на ноги, она была так оглушена, что Джекстроу, боясь, чтобы она не сорвалась с перемычки в пропасть, где ее ждала смерть, пошел почти на самоубийство, спрыгнув вслед за ней, чтобы поддержать ее. Даже в этот момент я спросил себя, решился бы я на такой поступок или у меня не хватило бы храбрости? Не думаю, что я смог бы поступить так, как Джекстроу.

— Вы целы? — закричал я.

— Кажется, сломал правую руку, — ответил он таким тоном, словно вел непринужденную беседу. — Пожалуйста, поспешите, доктор Мейсон. Этот наст вот-вот обрушится.

Сломанная рука, оседающая перемычка, и я в самом деле увидел, как от нижней поверхности арки, на которой он стоял с Еленой, отваливаются и исчезают в темной глубине куски льда и снега.

Сдержанный, почти деловой тон его голоса был красноречивее самого отчаянного крика о помощи. На какой-то миг мной овладела паника, подавившая все чувства и мысли, кроме слепой уверенности в его неминуемой гибели. Веревку? Но Джекстроу не мог обвязать себя ею, одна рука его была сломана, а другой он держал Елену. Девушка была беспомощна, оба бессильны что-либо предпринять, значит, кто-то должен спуститься к ним, и немедленно. И в этот момент, когда я, охваченный оцепенением, смотрел в расселину, большой кусок обледенелого снега оторвался от перемычки и медленно исчез в бездне.