Но как я ни беспокоился о своих больных, Джекстроу еще больше беспокоился насчет погоды. Уже несколько часов температура неуклонно повышалась; завывание ветра, поднявшегося после двух дней безветрия, с каждым часом становилось все пронзительнее, а небо было мрачным и покрытым черными тучами, предвещающими снег.

И когда после полуночи скорость ветра превысила пятнадцать миль в час, с поверхности плато начала подниматься снежная пыль.

Я знал, чего боится Джекстроу, хотя сам никогда этого не испытывал. Тем не менее мне приходилось слышать о направленных ветрах в Гренландии, представляющих собой эквивалент страшных ветров Аляски. Когда в центре ледникового плато при экстремально низких температурах (как та, что мы пережили за последние сорок восемь часов) охлаждаются большие массы воздуха, они приходят в движение и низвергаются — другими словами это не назовешь — каскадом с ледникового плато. Приводимые в движение одной лишь силой тяжести холодного воздуха, эти гравитационные ветры, медленно нагреваясь вследствие трения и сжатия в процессе своего снижения, могут достигать ураганной силы, разрушающей и убивающей все живое.

И вот все признаки, все условия для гравитационной бури были налицо. Недавний резкий холод, поднявшийся ветер, повышение температуры, направление ветра в сторону побережья, темные тучи, закрывающие звезды и несущиеся над головой. По словам Джекстроу, трудно было ошибиться.

Я не помнил ни одного случая, чтобы он заблуждался в отношении гренландской погоды, и хотя надеялся, что на этот раз он может быть неправ, но считал, что раз Джекстроу нервничает, значит, настало время для беспокойства.

Мы развили предельную скорость и на отлогом, чуть заметном спуске показывали очень хорошее время. Но к четырем часам утра, когда, по моим расчетам, нас отделяли от базы в Аплавнике не более шестидесяти миль, мы натолкнулись на заструги и были вынуждены сбавить скорость.

Заструги — это волнообразная поверхность, равномерно поднимающаяся складками замерзшего снега. Это настоящее изобретение дьявола для любого тягача, и тем более для таких старых машин, как наша. Симметричные, как волны, изображенные на гравюрах XVIII века, твердые на гребнях и мягкие во впадинах, они сильно затрудняли наше продвижение. Теперь наш тягач не шел, а буквально полз. «Но даже при этом и тягач и сани ныряли и накренялись, как корабли во время шторма, и лучи фар то вздымались в низко нависшую тьму неба, то устремлялись вниз. Иногда впереди возникала обманчивая гладкая поверхность, обманчивая потому, что эти складки были просто прикрыты снегом, недавно выпавшим здесь или снесенным ветром с плато, и нам приходилось переключаться на самую малую скорость, чтобы выбраться из этой ловушки.

Было восемь часов вечера, когда Джекстроу остановил тягач, и, как только замер мотор, тишину заполнил глухой стон ветра, несущего с собой стену ледяной и снежной пыли. Джекстроу поставил тягач боком к ветру и к склону холма, и я выскочил из кузова, чтобы соорудить своего рода палатку: ничего особенного, просто треугольный кусок брезента, основание которого закреплялось на верху кузова, а вершина привязывалась к колышку, вбиваемому в обледенелый снег. Во время наших трапез в кузове было слишком мало места, к тому же мне нужна была защита от ветра при разговоре с Хилкрестом.

Кроме того, пора было немного облегчить страдания Веджеро и Ливина. Всю ночь они ехали в санях под стражей, попеременно осуществляемой Джекстроу и мной. И хотя температура теперь была всего лишь на несколько градусов ниже нуля, за ночь они, вероятно, порядочно намерзлись, несмотря на то, что были накрыты горой одежды.

Завтрак был готов и ждал нас, но у меня почти пропал аппетит. Мне казалось, что я давно забыл, что такое сон, ведь я не спал почти трое суток. Не раз я ловил себя на том, что клюю носом над чашкой с кофе, и только сознательным усилием воли заставлял себя подняться, чтобы не пропустить время разговора с Хилкрестом. На этот раз я решил связаться и с Хилкрестом, и с базой в Аплавнике. Хилкрест накануне сообщил, на какой волне их надо искать.

Без особых помех мы установили контакт с Хилкрестом, хотя он сказал, что слышит меня очень слабо. Во время передачи вокруг меня собрались все мужчины, за исключением Малера, казалось, они черпали уверенность в чужом голосе, даже таком далеком и бестелесном. Даже Веджеро и Ливии были тут, на расстоянии семи или восьми футов, сидя на санях, все еще со связанными ногами. Я сидел на парусиновом стуле, спиной к натянутому брезенту, а Коразини и Брустер устроились на откидной доске кузова, задернув за спиной полог, чтобы сохранить в кузове тепло. Преподобный Смолвуд находился позади меня, вращая рукоятку генератора, а Джекстроу — в нескольких футах от меня, как всегда настороже, с винтовкой наготове.

— Слышу вас хорошо, — сказал я Хилкресту. Я прикрывал микрофон ладонями и держал его у самого рта, чтобы по возможности исключить создаваемый ветром фон. — Каковы успехи? — Я переключился на прием, и снова раздался голос Хилкреста.

— Превосходно! — В его тоне слышались радость и возбуждение. — Поздравьте от меня вашего ученого друга. Действует как по заказу. Мы летим как бомба. Надеемся к вечеру закончить переход.

Это было чудесно. Если ничто не помешает, он нагонит нас еще сегодня вечером, и мы получим огромную моральную поддержку и, более того, все технические ресурсы, какими располагает их большой тягач. А Джекстроу и я сможем хоть немного поспать... До меня дошло, что Хилкрест продолжает говорить все тем же радостным и взволнованным тоном:

— Военно-морское министерство или еще кто-то, не знаю, они наконец раскололись! Брат мой, вы сидите на динамите и сами того не знаете! Он у вас, где-то с вами, и вы могли бы завтра же отдать его в соответствующие руки за миллион долларов. Неудивительно, что правительство так скрытничало. Они знали, что происходит нечто подозрительное, и организовали грандиозные поиски, авианосец «Тритон» должен лично...

Я переключился на передачу.

— Ради Бога! — в крайнем раздражении закричал я, раздражение, как я смутно чувствовал, разделяли все окружающие. — О чем вы? Что везли в том самолете? Прием!

— Прошу прощения. Везли механизм управляемого снаряда, абсолютно новой конструкции и совершенно секретный. Его детали, как я понял, известны только горсточке ученых в Соединенных Штатах. Он — единственный в своем роде, и его везли в Британию для изучения, в связи с недавним соглашением по обмену опытом по производству атомного оружия и управляемых снарядов.— Теперь Хилкрест говорил спокойным, деловым тоном. Наступила пауза, потом он добавил медленно и веско:— Как я понимаю, заинтересованные правительства пойдут на любые меры, чтобы завладеть секретом этого механизма.

Снова пауза, более длительная, вероятно, Хилкрест предоставил мне возможность ответить, но я просто не знал, что отвечать. От значимости всего услышанного у меня перехватило в горле, и я был не в состоянии ни мыслить, ни говорить.

— Чтобы вам легче было распознать этот механизм, доктор Мейсон, скажу, что он замаскирован под портативный радиоприемник из эбонита и металла, довольно большого размера, на кожаном ремне. Найдите этот приемник, доктор Мейсон, и вы сможете...

Я так никогда и не услышал конца этой фразы. Почему-то слова «портативный радиоприемник» набатом прозвучали в моей голове. Вдруг Веджеро катапультировался из саней, где он сидел, чуть не сбил с ног Джекстроу и, оттолкнувшись связанными ногами, в гигантском прыжке всем своим весом обрушился на Коразини, который с перекошенным от злобы лицом соскочил с борта тягача, обороняясь одной рукой, а другой нащупывая что-то за пазухой. Он бросился в сторону, но Веджеро, хотя и связанный, был быстр и ловок как кошка, и в этот момент я понял, к сожалению, слишком поздно, что Веджеро действительно боксер мирового класса. Если поразительная быстрота его реакции еще и не давала исчерпывающих доказательств, то его сокрушительная правая рука была убедительна, как смерть.