Так и не найдя ответа, Леонид Семенович стал поспешно складывать разбросанные по столу бумаги. Приближался уже давно полюбившийся служилому люду час обеденного перерыва.

— В столовую, что ли, пойдем? — спросил Гландырин.

Перелешин оживился, схватил Гландырина под руку и, выходя из комнаты, показал на воткнутый в пиджачную петлицу медальон, на котором была изображена уменьшенная до размера пуговицы фотография женщины с пышными волосами.

— Самый настоящий талисман, — сказал Перелешин, — полюбуйтесь! — И он, осторожно вытащив медальон, протянул его Гландырину. — Не расстаюсь с ним никогда… Да вы сюда, к свету ближе подойдите… И посмотрите внимательно…

— Да на таком малюсеньком снимке разве что увидишь? — возвращая медальон, ворчливо процедил Гландырин.

Перелешин воткнул изображение супруги на прежнее место.

— Снимок действительно микроскопический, — согласился он. — Но можете мне поверить, второй такой красавицы вы даже среди стюардесс Аэрофлота не отыщете!.. Если б вы знали, какие у нее глаза! Блондинка с синими глазами! А ресницы густые, веером, точь-в-точь как у Плисецкой в балете «Кармен». А носик — так он вроде как и совсем не большой, но в то же время не очень и маленький. Такие носы на портретах у Микеланджело часто встречаются… Словно из мрамора выточенный… Ровный-ровный! И если в профиль смотреть, то едва заметная горбинка на переносице. А губы даже на этом медальоне разглядеть можно… особенно верхняя губа… Я дразнящую припухлость имею в виду. Скажу откровенно — хоть мужу и не полагается чересчур хвалить свою жену, но, будучи человеком объективным, я против истины идти не могу. Да на моем месте, Леонид Семенович, вы бы точно так же, как я, рассуждали!

«Действительно, — думал Леонид Семенович, — с чего это он стал бы ее перехваливать? Значит, и верно красавица».

И это вызвало у Гландырина новый, небывалый до сих пор прилив зависти.

Самого обладателя столь редкостной красоты супруги Леонид Семенович возненавидел настолько, что тут же дал себе слово — любой ценой омрачить счастливую жизнь Перелешина и тем самым отомстить ему за свое собственное невезение и за свое столь затяжное холостяцкое одиночество.

Разговаривая, они прошли в буфет. Пока официантка возилась в раздаточной, Перелешин снова возобновил свой рассказ о жене.

— И все-таки, — торжественно подытожил он, — главное даже не в ее красоте, а в удивительной в наши дни способности сохранять бодрость духа и веселый, неунывающий нрав. Придет с работы, так ляг, отдохни — нет. Любая другая стала бы канючить о своей усталости и еще потребовала бы от мужа, чтобы он сам и еду приготовил, и посуду бы помыл… Но Маргоша не такова: никакого уныния, никакой усталости. И еще, так и быть, раскрою вам один секрет: делает что-нибудь и поет… И как поет! Никакая артистка за ней не угонится! Голос звонкий… Да вы что-то замолчали… Может, валидольчика подкинуть?

— Нет, нет, — остановил Гландырин Перелешина, когда тот уже полез в карман за спасительным тюбиком.

Чтобы доказать, что он не болен и все слушал внимательно, Леонид Семенович спросил:

— Поет… значит? А что именно поет?

— Да больше все классические вещи. Недавно она у себя в клубе романс Рахманинова разучивала… «Не пой, красавица». Очень у нее эта вещица шикарно получается… Задушевно так, сердечно…

Гландырин обрадовался, когда наконец официантка принесла еду и Перелешин стал энергично расправляться с омлетом.

Минут десять они оба безмолвствовали. Потом, прежде чем перейти к рисовой каше с молоком, Перелешин, подмигнув Гландырину, изрек нравоучительным тоном:

— Я ведь для чего вам так подробно о своей жене рассказываю? Для того, чтобы вы и сами не теряли перспективу в своей жизни. Один раз не повезло — повезет во второй. Вот я же обрел свое счастье в браке, и не какое-нибудь однобокое, а многостороннее, широкоформатное, без всяких «но» и прочих негативных оговорок. И не думайте, что счастье мне вот так задарма, без борьбы досталось. У моей Маргоши, если желаете знать, целых пятеро претендентов было. Они и по внешним данным, и по служебной номенклатуре благополучнее меня: у каждого персональный оклад, у двоих свои машины, у троих дачи и фруктовые сады. А к этому еще прибавьте бакенбарды, холеные бороды и наимоднейшие костюмы. Меня даже родители отговаривали: «Ну куда ты, Мотя, с такими выигрышными кавалерами соперничать вздумал? Не смеши людей, уж больно данные у тебя маломощные». А я все-таки отважился. Целых полгода на борьбу потратил. По четыре раза в день письма ей посылал, по телефону звонил без конца, на улицах подстерегал… Она мне потом сама призналась: не будь, мол, ты таким настырным и приставучим, я бы на тебя и внимания не обратила. Так что вам мой совет, Леонид Семенович: уж если найдете объект по душе, то ни перед чем не останавливайтесь. Помните, в таких делах, как женитьба, запрещенных приемов нет. Все средства хороши. Меня мои соперники всякими нехорошими словами обзывали — и льстецом, и даже нахалом, но и я с ними не церемонился. И что я только не наговаривал, чтобы в глазах Маргошеньки их опорочить. Признаюсь честно, на самую настоящую клевету отваживался, — и, как видите, помогло. Не я, а они из игры вышли…

Слушая внимательно перелешинский монолог, Гландырин думал только об одном: будь этот Перелешин чуточку умнее, разве бы он стал так откровенничать? Да он же своими признаниями сам на себя беду накликать может!

Чем больше нахваливал свою супругу Перелешин, тем мрачнее становился Гландырин. И тогда-то он окончательно понял, что зависть его к Перелешину достигла самой критической отметки.

Зависть, как это уже случалось у Гландырина, перешла в жестокую, безразмерную ненависть. Зависть лишила его способности трезво контролировать свои собственные действия.

Отныне Гландырина преследовала лишь одна навязчивая идея: поломать семейную жизнь Перелешина, любой ценой отбить у него жену. Во что бы то ни стало!

С тех пор Леонид Семенович бесконечное множество раз ловил себя на том, что думает только о Маргарите Перелешиной.

— Боже мой! — стонал Гландырин. — Почему же, почему такая несправедливость? Почему этому легкомысленному хвастунишке достается жена, о которой я мечтаю всю свою сознательную жизнь?

Доведенный до полного отчаяния, Гландырин отыскал номер перелешинского телефона.

Он так волновался, так его трясло в нервной лихорадке, что набрать нужные цифры оказалось делом нелегким. Глаза начали слезиться, цифры расплывались, пятерка превращалась то в девятку, то в тройку, и он все время попадал куда-то в учреждения. Только с восьмой попытки набрал наконец нужный номер.

Телефон долго звонил, и Гландырин уже радовался, что разговор не состоится, как вдруг кто-то снял трубку.

— Алло! — крикнул Гландырин, и во рту сразу стало так сухо, будто кто-то прошелся паяльной лампой.

— Вам какой номер нужен? — спросил тихо женский голос, и Гландырин понял, что это она.

С трудом ворочая отяжелевшим языком, Гландырин подбирал обычно отсутствующие в его обиходе слова.

— Простите, извините… Будьте любезны… Это кто говорит?

В трубке спросили:

— А вам кого надо?

Гландырин хотел ответить «вас», но испугался, что ответ может показаться чересчур смелым, и осторожно сказал:

— Мне Перелешина надо…

— Перелешина в это время не бывает, — несколько суховато ответил женский голос.

— А кто это говорит? Соседка?

— У телефона Маргарита Леопольдовна.

Гландырин глубоко вздохнул, закашлялся, потом опять вздохнул, но, будучи неподготовленным к разговору с поющей красавицей, так и не нашел что сказать.

«Все пропало, — подумал он, услышав гудки. — Повесила трубку».

И все-таки Гландырин был доволен. Ведь могло бы обернуться куда хуже.

«А голос у нее и в самом деле не лишен приятности, — сидя за чаем, вспоминал Гландырин. — Сытый голос, жирненький. Мне такие голоса всегда нравились».

И в то же время Гландырину стало ясно, что в осуществлении его планов опасно прибегать к подобным экспромтам. Тут следует все заранее основательно обдумать.