«Ишь какая самодовольная рожа! — подумал Гландырин, наблюдая за Перелешиным. — И ходит этак важно, вразвалочку, как после тринадцатой зарплаты. Сразу видно, счастливчик, баловень судьбы!»

Так, еще ничего не зная о новом сослуживце, Гландырин позавидовал его цвету лица и беззаботной походке.

Однажды, в поисках свободного места в служебном буфете, Перелешин увидел Гландырина. Испросив разрешение сесть рядом, Перелешин сказал:

— Очень рад познакомиться с вами лично. А то неудобно как-то… встречаемся ежедневно по нескольку раз, а лично еще не знакомы.

Гландырин гордо кивнул головой и, внимательно оглядев новичка, подумал: «Надо же, какой шикарный костюм на работе носит!.. И рубашка импортная, и усики как у артиста».

— Вы меня простите за назойливость, — распечатывая бутылку кефира, сказал Перелешин, — но по вашему лицу видно, что вы всегда чем-то огорчены. Не иначе как неприятности какие-нибудь? Верно ведь? Угадал?

Гландырин махнул рукой.

— Неприятностей у меня хватает. Это факт. Ничего не поделаешь — судьба-индейка. А вот вы, судя по всему, удачливый человек. Ни одной морщинки и седых волос не видно. Счастливчик!

Перелешин рассмеялся:

— Что верно, то верно. Я, говорят, в сорочке родился. И натура у меня такая веселая… и нервы крепкие, как у слона.

От этого признания Гландырину стало еще больше не по себе. Желая хоть чем-нибудь испортить настроение благодушному новичку, он как бы мимоходом заметил:

— Примета такая есть: если человеку чересчур весело — значит, обязательно перед бедой. От неприятностей никто не застрахован.

Но Перелешин от этого грустного пророчества отмахнулся.

— Я неприятностей не жду. А если уж нагрянут, то долго горевать не намерен, не в моем характере плакать и на судьбу жаловаться.

— Ишь вы какой оптимист! — поперхнувшись сухой булкой, с досадой проговорил Гландырин и, откашлявшись, продолжал: — А ваш оптимизм объясняется просто. Это все от беззаботности… Сразу видно — никаких у вас настоящих забот нет… Живете в полное удовольствие, на папенькиных харчах да на маменькиных поцелуях… А зарплату свою на карманные расходы тратите…

— Вот и не угадали! — весело перебил Перелешин. — Никакой я не маменькин сынок, а самый рядовой трудящийся мужчина… С родителями давным-давно разъехался и живу своей семьей… Семья у меня, правда, небольшая — я да жена.

— Давно женаты? — спросил Гландырин совсем упавшим голосом, еще с большей неприязнью всматриваясь в разрумянившиеся щеки собеседника.

— Скоро четыре года, — доверительно сообщил Перелешин, — а живем хорошо, дружно, словно еще и медовый месяц не прошел… честное слово.

Не обратив внимания на скорбное выражение лица Гландырина, Перелешин стал восторженно расхваливать свою жену.

Из этого рассказа Гландырин узнал, что жене «счастливчика» тридцать шесть лет, что она работает в мастерской Худфонда — делает всякие смешные игрушки: собачек, кошечек и баранов для украшения автомобилей, что оклад ее сто десять рублей, зато плюс к нему ежемесячно не меньше восьмидесяти рублей прогрессивки, на себя она тратит сущие пустяки — все больше о муже заботится. Здесь Перелешин гордо выпятил грудь, отстегнул пуговицу пиджака, и Гландырин увидел на жилете золотую цепочку.

— Это ее подарок ко дню моего рождения. Теперь такие купеческие цепочки снова входят в моду, — разъяснил Перелешин и доверительно продолжал: — А если бы вы знали, какое у нее получается печево, какое печево! Особенно черничная ватрушка, залитая сметаной и сбитым белком!

Перелешин на секунду даже закрыл глаза и громко щелкнул пальцами.

— Избаловала меня совсем моя Маргошенька. Да и как не избаловаться, если на завтрак, я первый завтрак имею в виду, она мне подает в постель какао или шоколад, а на закуску мясной нарез, проще говоря — ассорти: там и телятинки кусок, и ветчинка, и курочкина ножка. Без всякого гарнира. Сплошной натурель!

При слове «натурель» Гландырин осоловело повел глазами и проглотил слюну.

— А перед уходом моим на работу, — не заметив страданий собеседника, сообщил Перелешин, — фруктовый коктейлик и гречневой кашки, упревшей в духовке до красноты. Иногда — по выходным дням — балует меня кофеем, а к нему домашнее печенье. Я уж ей тысячу раз говорил — ты бы, Маргошенька, лучше лишний часок поспала, а я и без пищевого роскошества обойтись могу. Так что вы скажете, сердится, плачет. Ты, говорит, меня главного удовольствия в жизни лишить желаешь… Да я, если тебя как следует не накормлю, покой потеряю!

Гландырин слушал, а в животе его то и дело возникало непроизвольное урчание и одна и та же мысль сверлила мозг: «Господи… Мне бы такую… Такую бы мне, господи!»

Наконец Гландырин еле слышно произнес:

— Здоровая, значит, если все делать успевает, — а сам подумал: «И за что этакому хвастливому дураку такое дикое счастье?! А может быть, и не дурак?» — начал сомневаться Леонид Семенович, когда Перелешин сообщил, что его Маргоша отказалась от услуг телевизионного ателье и сама, в случае необходимости, великолепно ремонтирует все наисложнейшие детали.

— И все-то у нее спорится, все получается, — продолжал Перелешин. — Из одной трески шесть блюд выдает. И не транжирка. Мы подсчитали — едим как в «Метрополе», а обходится нам не дороже столовской цены.

Этим сообщением Перелешин поверг Гландырина в такое уныние, что, вернувшись после обеденного перерыва к себе в отдел, Леонид Семенович делать уже ничего не мог. С каждой минутой зависть все больше и больше распаляла его воображение. Гландырин чувствовал, что начинает ненавидеть этого счастливчика, и тут впервые у него появилась мысль, от которой он подпрыгнул на стуле:

«Отбить бы мне ее!.. Только как это сделать?»

Всех людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, Леонид Семенович делил на две очень не равные части. По его разумению, например, подавляющее большинство сослуживцев состояло из таких же завистников, как он, с той только разницей, что многие из них в этом никогда бы не сознались и тем самым прятали свое подлинное нутро от широкой и узкой общественности.

Что касается людей, которые по гландыринской классификации относились ко второй группе, то их он вообще никогда не понимал и презрительно именовал «драндулетами». Это полюбившееся ему слово, не получившее еще никакого отражения в трудах языковедов, Гландырин впервые услышал в прошлом году, находясь в больнице на предмет удаления аппендицита. Относилось оно к его соседу по палате, который удивлял Гландырина да и многих других больных тем, что, несмотря на множество тяжелых недугов, всегда старался быть в форме, следил за собою, каждое утро брился, аккуратно, по-военному заправлял постель, был со всеми вежлив и доброжелателен, а когда в палате появлялась шестидесятилетняя хирургическая сестра Зинаида Захаровна, чтобы сделать ему внутримышечную инъекцию, он приветливо улыбался и целовал ей руку.

Подобное поведение не могло остаться незамеченным. У некоторых больных, и в том числе у Гландырина, оно неизменно вызывало обидные комментарии, грубые восклицания и всякие грязные шуточки.

Больше всех возмущался лежащий рядом с Леонидом Семеновичем крупнокалиберный толстяк, бывший шофер, а ныне пенсионер-дачевладелец. Долгие годы он развозил всякие промтовары по магазинам, потом отсидел какой-то срок за участие в систематических кражах и спекуляцию, был «комиссован» по болезни и с той поры занимался натуральным хозяйством и торговал на базаре медом, петрушкой, творогом и свининой.

Галантного старика шофер просто ненавидел. Стоило только сестре выйти из палаты, как он сразу же начинал возмущаться:

— Ишь барин какой! — обращался дачевладелец к лежащему рядом Гландырину. — Над ним процедуру производят, а он за это ручку целует. Да еще окно каждый вечер требует открывать. Кислороду ему мало — воздух, видите ли, ему наш не нравится, интеллигенция окаянная. Все ему не так. Всем недоволен — драндулет проклятый!