Время оказалось «пиковым». Все места были заняты.
— Куда бы мне сесть? — спросил он знакомого официанта.
— Да вот туда, к окну… Там, кажется, один стул свободен. Только у них вроде как банкет. Четвертый раз за коктейлем бегаю!
Еще за несколько шагов от столика до Будринцева долетели оживленные голоса. Первым он узнал того самого рыжего фельетониста, который приходил к нему на квартиру. Рядом с ним, раздувая пышные буденновские усы, восседал старик Лукерьев, а сбоку у самого окна что-то рассказывал Алексей Чудновский.
Таким веселым и жизнерадостным Будринцев еще никогда не видел Алексея. Даже тогда, в первую встречу, на дне рождения Нади Бурылиной.
«Ишь как ржут! — нервно подергиваясь, подумал Будринцев. — Веселятся, черти, будто и забот никаких нет!»
За столиком действительно было очень весело. Алексей и Лукерьев пили шампанское, а рыжий фельетонист осушал бокал клубничного коктейля и, совсем по-детски, с аппетитом закусывал божественный напиток блинчиками с творогом.
Будринцев прислушался. Алексей Чудновский рассказывал о своей поездке в Финляндию.
Даже теперь, когда предмет их былого соперничества — Надя утешилась в обществе телепата и тем самым порвалась последняя нить, связывавшая его с Чудновский, Будринцев все равно продолжал ненавидеть своего недавнего соперника.
«Все-то у этих простачков прочно, все по-настоящему! — рассуждал Будринцев. — А у меня что? Пыль! Зола! Дунешь — и ничего не останется. Хорошо еще, что дружок нашелся, поработаю с ним месяцок-другой, подлатаюсь. А дальше? На артистическую карьеру, сам знаю, рассчитывать нечего. Не будет дружка — не будет и ансамбля. И бульбульской филармонии не будет. Значит, снова над чужими чертежами горбиться? Опять на голую зарплату садиться?»
Постояв с минуту и обрадовавшись, что никто из веселящейся компании даже не взглянул в его сторону, Будринцев рванулся к выходу.
От мысли, что ему так и не удалось поужинать в кафе и теперь придется самому возиться на кухне, Будринцеву стало и вовсе не по себе.
Настроение начало улучшаться лишь после того, как была съедена яичница и резервный запас горчичных баранок.
Всю ночь Будринцеву снился Тарелкин.
Рыжий фельетонист стрелял из рогатки румяными блинчиками, стараясь непременно попасть в Будринцева. Потом вдруг откуда ни возьмись появился Никита Брукс. Бородач тренькал на гитаре, а рядом с завязанными глазами стояла Надя и под аккомпанемент Брукса читала нараспев характеристику, выданную Будринцеву для предъявления в суд.
Разбудил Будринцева продолжительный телефонный звонок.
— Это ты, мой Римский-Козликов? — кричала в трубку Надя. — Говорит Надежда Брукс, урожденная Бурылина. Можешь меня поздравить, Сержик. Мы с Никитой только что зарегистрировались.
Будринцев хотел сказать какие-то подобающие слова, но, так ничего и не подобрав, молча повесил трубку.
НЕ ПОЙ, КРАСАВИЦА…
Из всех пережитков самым древним и живучим, пожалуй, следует считать зависть, а первозавистником — библейского змия. Это он мобилизовал Адама и Еву на испробование злополучного яблока, и все почему? Все потому, что не мог, видите ли, без зависти, как и подобало порядочному пресмыкающемуся, относиться к чужому личному счастью.
Впрочем, что уж тут на змей валить, если даже в наше время процент завистников выше всякой нормы, а примеру библейского змия следуют даже отдельные члены профсоюза и некоторые работники интеллектуального труда.
Современный завистник напоминает многоступенчатую кассетную ракету. Так же как ракета, завистник достигает кульминации не сразу, а постепенно, вначале одна ступень, потом вторая, затем третья, и если надо, то и четвертая, и пятая.
Действует завистник чаще всего исподтишка, причем на вооружении у завистника множество способов досадить, напакостить, так или иначе вышибить из седла, а если это не удается, то хотя бы испортить настроение тому человеку, которому он позавидовал. За что? Почему? Да просто так, хотя бы за то, что человек этот умен, талантлив, здоров, весел и счастлив в своей личной жизни. А для этой цели завистник готов применить любые средства. Тут все годится, все пускается в ход — и сплетня, и наговор, а рядом с изощренной, хитроумной интригой испытанное веками анонимное письмо. Все зависит от обстоятельств и умения выбрать наиболее подходящий момент для нанесения удара.
Что касается Леонида Семеновича Гландырина, о котором пойдет речь, то всю эту премудрость он уже давно усвоил и опробовал, поскольку являлся замшелым завистником. Завидовать он начал еще когда учился в школе, завидовал всем, а не завидовал только самому себе, да еще, пожалуй, музыкантам-контрабасистам: очень уж хлопотно возиться с этаким громоздким инструментом, особенно если нужно попасть в автобус или троллейбус в «пиковые» часы.
Гландырину было без малого сорок лет, а он все еще пребывал в глубоком холостячестве. Нельзя сказать, что он не предпринимал никаких шагов к устройству семейной жизни, но каждый раз дело застревало на первом этапе — смотринах.
Именно поэтому Леонид Семенович особенно болезненно переживал удачи своих знакомых, познавших то самое счастье в личной жизни, о котором Гландырин довольно часто читал в поздравительных телеграммах, напечатанных в газетах.
Услышав, что кто-нибудь женился и доволен своей судьбой, Гландырин закладывал под язык таблетку валидола, а когда встречал счастливца, то крепко, до боли, пожимал ему руку и срывающимся, полным уныния голосом произносил: «Очень рад… рад очень».
Всем, кто обращался к нему с вопросом: «А как у вас дела насчет женитьбы?» — Гландырин отвечал всегда одинаково: «Да вроде никак — в мои годы не так легко подыскать нужный объект. У меня, знаете ли, требования очень повышенные… Меня кое-какая супруга устроить не может… Я идеалист, извините за выражение. Мне теперешние невесты в штанах вместо юбки подойти не могут».
— Во-первых, — сообщал он, — хочу, чтобы невеста была не старше меня, а лет на пяток-десяток помоложе. Чересчур грузные, склонные к ожирению тоже не годятся. Очень полная женщина к сорока годам уже свою мобильность утрачивает. Об этом я собственными глазами в журнале «Здоровье» читал. Специальность ее для меня решающего значения не имеет. Пусть будет даже инженером или бухгалтером, только бы не врачом и уж, понятно, не педагогом. Я эти профессии не хаю, но очень уж врачи и учительницы своими служебными делами всегда замотаны, а говоря короче, жена мне нужна расторопная, рукодельная, здоровая, чтобы все сама умела делать. И нрав у нее должен быть уравновешенный, веселый, жизнерадостный. Придешь с работы домой, а у нее уже все готово, все кипит, все печется, все румянится. И сама она, красивая, ловкая, накрывает на стол и поет приятным голосом.
— Вы действительно идеалист, — смеялись сослуживцы, выслушав гландыринскую «программу-минимум». — Хозяйственные и рукодельные, безусловно, еще встречаются, но чтобы обязательно красавицы, да еще поющие — такие попадаются совсем редко.
— Ну что ж, — разводил руками Гландырин, — я и сам знаю, что дело это малореальное, потому до сих пор и тяну холостяцкую лямку. Кто знает — может, и найду когда-нибудь женщину моей мечты!
О своем «идеале» Леонид Семенович рассказывал охотно и не по одному разу, и все сослуживцы, сколько их числилось в штатном и сверхштатном расписании, были в курсе дела.
Один только Перелешин Матвей Иванович, плановик из хозяйственного отдела, не знал еще о гландыринском идеале по той причине, что на работу поступил совсем недавно. Однако прошло немного времени, и учрежденческие старожилы рассказали Перелешину и о зависти Гландырина, и о том, что он до сих пор холост, и не преминули, смеясь, сообщить, какую он подыскивает себе супругу.
Леонид Семенович быстро заприметил новичка.