Гландырин почувствовал, что ноги его подкашиваются, и хлопнулся всей своей тяжестью на подставленный Перелешиным стул.

— Так зачем же вы всем свою семейную жизнь в розовом цвете представляли?

— Ну, не всем, положим, а только вам одному, — признался Перелешин.

— Мне одному?

— Точно так, — кивнул головой Перелешин и уже извиняющимся тоном добавил: — Нехорошо это с моей стороны, сам понимаю, но вы и меня понять должны. Я ведь тоже свою личную жизнь переналадить стремился. А тут вы подвернулись. Уж не помню, кто-то из нашего отдела меня и надоумил. Ты, говорит, сам свое счастье ковать должен. Иначе твоя супруга никогда от тебя не уйдет… Такой, как она, самотеком нынче замуж не выйти. Вот ты и посватай ее… А в качестве подходящего жениха мне все сослуживцы вашу кандидатуру предложили. Он, говорят, Гландырин, — человек неустроенный, успехом у женщин не избалован, но зато дюже завистливый… Он от зависти даже жениться может…

— Ну, знаете, — развел руками Гландырин, — подобной подлости я от вас никак не ожидал. Это же нечестно, это же преднамеренный обман… Я все ваши слова за чистую монету принимал!

— А завидовать людям и разбивать их жизнь, по-вашему, честно? — уже сердито ответил Перелешин. — И действовать в обход, чтобы исподтишка перетянуть у счастливца его супругу, — это по-товарищески?

Гландырин встал со стула, провел рукавом пиджака по вспотевшему лбу.

— Что же тут нечестного? — удивленно спросил он. — Жен и при капитализме отбивали, и теперь отбивают… Меня стыдить не за что… А вот вас за очковтирательство и обман по линии профсоюза привлечь можно. Будьте уверены! Я этого дела так не оставлю. Я вам блаженствовать не позволю, молодой человек!

Гландырин сделал два шага, но, видимо, вспомнив, что еще не все сказал, вернулся и, жарко дыша в лицо «счастливчика», угрожающе произнес:

— Ты у меня, негодяй, еще хватишь горя! Слышишь?

— Слышу, — пробормотал Перелешин и попятился к двери.

ОДАРЕНЫШ

Маленькая повесть на большую неприятную тему

В субботу Анну Николаевну Кудлахову вызвали в школу, где учится ее десятилетний сын Лешка.

Еще каких-нибудь три месяца назад по всем школьным делам ходил третий, незарегистрированный супруг Кудлаховой — Семен Дмитриевич Брючкарев. С первого дня появления Брючкарева мать приказала называть его «папулей», видимо в отличие от первого мужа, прозванного «папаха». Что касается мужа номер два, то это был человек на редкость высокомерный. Во избежание фамильярности он требовал, чтобы даже в семейной обстановке жена и ее малолетний сынишка обращались к нему строго официально по имени-отчеству: Электрон Афанасьевич.

Из всех своих «врио-отцов» Лешка симпатизировал только Брючкареву. Этому не помешало даже строжайшее материнское предупреждение:

— Ты смотри, к Брючкареву особенно не приставай и на мозги ему не капай. К детям он не привыкший — такого и спугнуть можно.

— Значит, он мне не отец? — пытался уточнить Лешка, на что получил еще менее понятное объяснение:

— Вот если удастся через загс его провернуть, тогда хоть на шею ему вешайся. А пока он только мой муж, да и то беспрописочный.

Лешка относился к Брючкареву с тем покоряющим взрослых людей доверием, которое является основой самой прочной мужской дружбы.

Вечно чем-то недовольная, Лешкина мама часто придиралась к тихому, всегда спокойному Брючкареву и устраивала скандалы, транслируя их на всю лестничную клетку. Осыпая своего неофициального мужа всякими нехорошими словами, она обвиняла его в том, что он вдребезги разбил ее жизнь, и даже грозила покончить свою жизнь при посредстве двухконфорной газовой плиты.

Все это Лешка слушал, находясь в прихожей. Его мало волновали материнские слова — он выучил их почти наизусть, когда мама ругала Электрона Афанасьевича Грудищенко. Только тот кричал на нее громче, чем она на него, а вот папуля, как всегда, молчит. Молчит и ждет, когда можно будет уйти из комнаты.

Ждать приходится довольно долго. Наконец, обессилев от резкого голосового напряжения и израсходовав весь свой запас ругательных слов, громко икая и всхлипывая, Анна Николаевна кидается на тахту и мгновенно засыпает. Вот тогда-то Брючкарев берет в руки шляпу и зонтик и, осторожно закрыв двери, вместе с Лешкой уходит на улицу.

Лешка так любил эти прогулки, что, хотя был всегда на стороне Брючкарева и горячо ему сочувствовал, однако, зная, что после каждого материнского скандала Брючкарев обязательно уйдет с ним освежиться на улицу, тайно мечтал, чтобы эти скандалы случались как можно чаще.

Молчаливый и замкнутый в присутствии Анны Николаевны, Брючкарев здесь, на улице, становился неузнаваемым. Он без конца рассказывал Лешке всякие интересные истории из своей жизни. Оказывается, долгие годы Семен Дмитриевич работал в цирке по хозяйственной части и по причине текучести кадров частенько выполнял самые разнообразные обязанности. Так, например, целых две недели он заменял заболевшего ассистента дрессировщицы Дуровой, надевал кожаный передник и кормил тюленей и моржей. Трижды в день по субботам и воскресеньям его сжигал на костре факир-иллюзионист Али-Вад, а каждую пятницу, когда постоянный помощник факира уезжал в Карташевку навещать заболевшую бабушку, — Брючкарева не только сжигали, но и перепиливали на четыре части, после чего он надевал рыжий парик и играл на кастрюлях «Венгерскую рапсодию».

Кроме интересных рассказов Лешка ценил прогулки с Брючкаревым еще и потому, что папуля, заходя в кафе «Льдинка», не в пример матери, не ограничивал Лешку единственным шариком сливочного мороженого, а щедро заказывал двойную порцию черного кофе с пломбиром да еще сверх программы сбитые сливки с шоколадным печеньем «Мечта».

Вернувшись домой, они заставали Анну Николаевну по-прежнему спящей. Но теперь уж она лежала не на тахте, а в своей кровати. По количеству невымытой посуды, отложенной на утреннюю уборку, можно было легко установить, что, прежде чем лечь в постель, Анна Николаевна основательно подзаправилась. Делала она это и в редкие нескандальные дни, жалуясь, что если как следует не поест, то всю ночь мучается от бессонницы и смотрит во сне сплошные кошмары.

Чтобы как-нибудь ненароком не разбудить жену, Брючкарев, не зажигая света, укладывал Лешку на тахту, а сам стелил себе на стульях, подкладывая вместо подушки единственную вещь, которой он дорожил, — толстенный альбом в зеленом плюшевом переплете, где хранились фотоснимки уже далеких и милых сердцу цирковых лет.

И вот как-то в одну из очень черных суббот Брючкарев уложил в чемодан-портфель две нейлоновые рубашки, серую комбинированную куртку, носовые платки и свой альбом, сунул туда же электробритву и покинул владения Анны Николаевны Кудлаховой, чтобы никогда здесь больше не появляться.

Самой Анны Николаевны дома в это время не было — она отгуливала переработанные часы и ушла очень рано в нарсуд слушать какое-то «убийственное дело».

Лешку Семен Дмитриевич будить не стал, но тот, услышав, как скрипнула дверь платяного шкафа, открыл на секунду глаза и, увидя, что Брючкарев укладывает белье, решил, что он собирается в баню, повернулся на другой бок и тотчас снова уснул.

Только поздно вечером Анна Николаевна обнаружила на столе записку. В ней Брючкарев писал, что больше «так жить не может», и просил его не разыскивать. Рядом с запиской лежали десять рублей, на которые Семен Дмитриевич поручал Анне Николаевне купить Лешке новую буденовку, портупею и пломбирный торт.

— Это от Брючкарева? — спросил Лешка, но мать, отложив записку, сказала:

— Даже адреса своего не пишет. Боится, что я его разыскивать буду. Нашел тоже дурочку. Будто я теперешние законы не знаю. Будь он зарегистрированный — я бы его сегодня же вернула. А раз я его по линии загса охватить не смогла, значит, надо действовать по-другому. Но ничего, — успокоила она Лешку, который старательно размазывал ползущие по щекам слезы, — вернется твой Брючкарев! Будь спок! По закону нельзя, так мы его на другой крючок подцепим!