— Про то, что Брючкарев — третий папа, вычеркни, и про мои года — тоже. А то еще проверять начнут, — посоветовала Анна Николаевна. — А остальное все прямо — люкс! Молодец, Лешенька! Вот это письмо так письмо! Крепенько получилось, сама не ожидала. А главное, за душу щиплет. Очень жалостливо сочинил. Уверена, что подействует. Вот сам увидишь — вернется Брючкарев, ни чуточки не сомневаюсь. Но уж тогда я его из рук не выпущу, сразу же в загс потащу. Тут ему и хана! Погулял — и хватит! Петлю я для него заготовила крепкую, неразрывную. Здесь уж никакие Люськи от нас его никогда оторвать не смогут. Пусть только попробуют! — грозно выкрикивает под конец Анна Николаевна и порывисто целует Лешку. — Одареныш ты мой, ну что бы я без твоего таланта делала?..
И опять Лешке становится страшно от этих материнских слов.
— Положи в конверт и заклей как следует, — приказывает мать, — а я тушенку из духовки выну!
— Сейчас заклею, — говорит Лешка и, глядя, как мать исчезает в дверях, думает:
«Бедный Брючкарев, оставался бы у этой Люськи, а по субботам дожидался бы меня у школы. Только бы к мамке не возвращался… Нехорошая у меня мамка… Даже дедушка Торчицын говорит, что нехорошая. А уж он все знает без ошибки… На то и водолаз…»
Лешка вытаскивает из конверта письмо, над которым трудился весь день, рвет его на мелкие кусочки и прячет в карман. Потом достает чистый листок бумаги и торопливо пишет крупными буквами:
«Прошу передать эту записку тете Люсе Шубаловой, пусть она скажет Брючкареву, чтобы в субботу подождал меня у школы или зашел бы к нам домой, когда мамы нет. А еще пусть тетя Люся передаст Брючкареву, что писал эту записку с пионерским приветом его знакомый Лешка Кудлахов, по прозвищу Одареныш».
Пока Анна Николаевна возится с тушенкой, Лешка успевает положить записку в конверт и надписать адрес. А из открытого окна слышатся свист и крики.
— Лешка-а-а! Иди, пока не опоздал! Дедушка жде-е-ет!
— Иду! — отвечает Лешка и, схватив со стола горбушку хлеба, убегает во двор, где его ждут приятели, собравшиеся в гости к старику Торчицыну.
ВОЗЛЮБИ БЛИЖНЕГО!
Гневная повесть в восьми главах со всеми вытекающими отсюда последствиями
…Овцов Евгений Сергеевич, год рождения 1945, образование — среднее, должность — чертежник, благодарности и поощрения — не имеет, взыскания: см. приложение на 12 (двенадцати) страницах.
Несгибаемому блондину и неутомимому собирателю порожней посуды — цельнотянутый привет и задушевное здрасте!
Как живешь? Каково состояние прически на сегодняшний день? Отросли ли твои золотистые космы? Или ты все еще продолжаешь отдавать вынужденное предпочтение модельно-милицейской стрижке?.. Ответь! Не томи!
И, пожалуйста, не удивляйся, что я долго тебе не писал. Не до писем, старик! Тут у меня в квартире такой ноктюрн получился, что я сам чуть было не угодил в крепкие объятия нашего участкового надзирателя. Дело прошлое, а я уже ждал, что получу из некоего казенного дома соответствующее письмо, которое, как полагается, властно позовет меня в дорогу. Решил даже в случае необходимости просить «командировку» в твои края. К счастью, и на этот раз все кончилось, как и подобает в интеллигентных домах, без неприятных эксцессов.
Ты, очевидно, уже догадался, что причиной очередного происшествия явилась моя врожденная склонность к перманентному самоувеселению. Впрочем, и на этот счет существует несколько точек зрения.
Некий долгожитель нашей квартиры, провизор Назар Адамович Бартышко, считает, что все «завихрения» являются следствием избыточного перенасыщения организма продукцией ликеро-водочных объединений. Но если говорить о моем последнем заезде, то в тот день я принял самую что ни на есть транзисторную дозу. А причина всему, как я теперь понимаю, — зависть. Не черная, как в жизни, а такая, как в песне: добрая, почти голубая (в сиреневую клетку), с темно-серой полоской по бокам.
Ну посуди сам, выхожу я на кухню, смотрю на четырехконфорную плиту, а все горелки заняты. И на каждой котелок. В одном щи булькают, в другом — молочный суп, в третьем — солянка, а на моей горелке чья-то хековая уха. Что же это делается, думаю. У меня с похмелья во рту пересохло, душа чаю требует, а они всякую кулинарию развели? Освободил я свою горелку, поставил чайничек, а уху разлил аккуратно по остальным кастрюлям. Пусть для разнообразия этого ассорти похлебают. А самого смех разбирает, очень уж я с самого детства к жизнерадостному юмору расположен. Другим не смешно, а я от смеха живот надрываю. Только не думай, пожалуйста, что эти ничтожные суповладельцы и кастрюлепочитатели оценили мой смелый эксперимент. Черта с два!
Наоборот, шум подняли, вой, галдеж, крик. «Когда же, кричат, вы, Евгений Сергеевич, безобразничать прекратите? Больше десяти лет мы с вами мучаемся, а вы, что ни день, все больше и больше наглеете».
И так они раскудахтались, так завозмущались, что я даже, сознаюсь, с непривычки маленько струхнул. Уж на что самый смирненький и безответный жилец нашей коммуналки Крушинов Мартын Леопольдович, так и тот словно переродился. Всю свою жизнь он в хоре басом пропел, а здесь, не иначе как от нервного потрясения, на колоратурное сопрано переключился. Взобрался на высокую табуретку, головой трясет, кулаком размахивает и всякие нехорошие, агрессивные слова выкрикивает.
— Предлагаю, — говорит, — немедленно этого психологически несовместимого негодяя связать (меня, значит) и доставить его (опять же меня) прямым маршрутом куда следует!
Ну, гляжу, дело плохо. Взбунтовалась наша квартирная общественность. Братья Курлапины уже за веревками побежали.
«Еще минута, думаю, и упакуют меня, голубчика, как белье перед отправкой в прачечную. Надо действовать, пока не поздно».
И применил я здесь, мин херц, наш с тобой излюбленный приемчик. Вышел на середину кухни, оглядел всю компанию дважды — сверху вниз и снизу вверх, — стукнул близлежащей сковородкой по близстоящему чайнику, да как гаркну на полную голосовую мощь:
— Цыц! — кричу. — Приказываю не дышать и не двигаться!
И что ты скажешь? Подействовало!.. Притихли сразу, дрожат, головы опустили, как перепуганные попугайчики на жердочках, и ни слова. Только один Крушинов руку поднял и прежним басом вежливо спрашивает:
— Разрешите, товарищ Овцов, в комнату удалиться, валерьяночки с ландышем принять?
— Давно бы так, — говорю, — и чтобы больше никаких истерик! Никаких стихийных протестов и возмущений! Понятно?
Женщины, правда, еще минут пять побушевали. А что касается мужчин, то они моментально повернули на все двести сорок пять градусов. Улыбаются, мусор с моего пиджачка сдувают, ходят вокруг меня хороводом и все в один голос:
— Простите, Женечка! Погорячились, Женечка! Больше не будем, Женечка!
А я тем временем уже окончательно успокоился. Особенно когда увидел, что мои соседи в карманах шарить начали. Это я у них, по твоему примеру, Ахиллесушка, условный рефлекс выработал: как только видят, что я не в духе, сразу же на пол-литра складываются, чтобы, значит, мирное статус-кво сохранить. Мол, в доказательство нашей к вам лояльности примите и прочее.
А больше всех юлит сам квартуполномоченный Афанасий Курлапин. Он где-то какие-то лекции читает. Ростом чуть меньше останкинской башни, в каждом кулаке по четыре лошадиные силы. Такой дядя если тихонечко стукнет, то уже сразу будь здоров и вечная тебе память…
Только я, дружище, этого атлета не боюсь. Очень уж он всяких происшествий страшится. Чуть что, сразу же у себя в комнате прячется и свет тушит. Чтобы в свидетели не попасть.