Будринцев упорно скрывал от Нади, что ему известно о ее решении отдать предпочтение Алексею Чудновскому.

Он знал, что ловко закрученная им пружина не может не сработать и Надя непременно изменит свое решение в его пользу.

Каждый раз, отдав должное хорошо заваренному чаю и вкусному «печеву» Ирины Федоровны, Будринцев брал в руки гитару.

Следуя повально охватившей всех современных менестрелей моде, он уже не старался удивить свет своими собственными ультрамодерными «стишатами», а пел самые что ни на есть традиционные, псевдоцыганские романсы. Нехитрые, хватающие за душу слова и мелодии: «Вернись, я все прощу» или «Дни за днями катятся» — доводили слушателей до слез.

Даже Надя, вечно настроенная на смешливую волну, расчувствовавшись, заставляла Будринцева повторять «Вернись, я все прощу» по два-три раза. Этот сам по себе незначительный факт вряд ли бы привлек внимание Будринцева, но теперь каждое лыко было в строку.

«О ком это, интересно, она тоскует? — думал Будринцев. — Вполне возможно, что за время отпуска кто-нибудь еще прицепился, на южном берегу Крыма напористых пижонов хватает!»

Об Алексее Будринцев не думал. «С ним покончено, — решил он. — Еще день-два — и можно снова нажимать на загс».

Все, что случилось в дальнейшем, заставило Будринцева отложить давно желанный разговор. Странные и непонятные вещи вдруг стали происходить на свете.

— Ты давно не встречал Алексея? — спросила его как-то Надя.

— Зачем мне с ним встречаться? — ответил Будринцев. — После всего, что о нем сказано, мне добавить нечего. К тому же я человек интеллигентный и предпочитаю, знаешь ли, бить лежачего без свидетелей!

Вот и все. На этом разговор и кончился. Но ушел в этот вечер Будринцев неспокойным:

«Что же это такое? Значит, она им еще интересуется? Не забыла, выходит?»

Ощущение какой-то допущенной им промашки не покидало Будринцева ни на минуту.

Вскоре Надя опять заговорила об Алексее, и притом с нескрываемым восхищением.

— Но о его идиотских проделках анекдоты ходят! — возмутился Будринцев.

— Ну и что?

Надя удивленно повела плечами. И это еще больше подстегнуло Будринцева.

— Он же круглый дурак, твой Алеша. Не может же тебя интересовать человек, который самолично признается, что он жлоб?

— Все это не так просто, — ответила Надя. — Если хочешь знать, то я еще до отпуска решила с ним покончить. Но теперь ситуация изменилась. Так что, Сержик, не сердись, а замуж я за тебя не пойду! Ну, да ты человек железный — и не такое выдержишь!

Будринцев горько улыбнулся. Как же так могло получиться? Выходит, себя самого и наказал. А ведь как все поначалу хорошо шло. Как хорошо!

Вернувшись домой, Будринцев долго шагал из угла в угол, громко ругая себя кретином, полным дураком и даже обалдуем всесоюзного значения.

«Прощай, надежда!» — восклицал экс-жених, имея в виду не только невесту, но и все прочие надежды, связанные с женитьбой на Бурылиной.

Ночь Будринцев провел без сна. Кое-как умывшись, он пришел на работу чуть ли не на полчаса раньше обычного. Его не покидало тяжелое предчувствие.

Со свойственным ему суеверием, Будринцев не сомневался, что это только начало, что за первой бедой следует ожидать новые и, возможно, куда более ужасные. И он не ошибся.

У читателей, вероятно, уже давно возник вопрос: «Ну а каким же был этот самый Будринцев на работе, как вел себя, как трудился?»

На этот прямой вопрос последует не менее прямой и откровенный ответ.

На работе он был таким же, как в быту. С сослуживцами держался надменно, вечно ожидал какого-нибудь подвоха, а потому заранее, в «порядке превентивной самообороны», на каждое слово отвечал грубостью и вполне заслуженно слыл неконтактным человеком. Все сослуживцы — от главного инженера до старухи уборщицы — недолюбливали Будринцева.

К своим служебным обязанностям Будринцев относился с каким-то хроническим озлоблением. Все, что ему приходилось делать, он делал с одним лишь желанием — свалить с плеч обузу, хоть как-нибудь выполнить задание и тем самым избежать административных взысканий. Когда же ему случалось услышать вполне уместный упрек, он незамедлительно отвечал контрударом, заявляя, что он-де человек маленький и трудится в меру получаемой зарплаты, а всякую там инициативу и сообразительность должны проявлять герои труда и командиры производства.

Если бы на предприятии, где работал Будринцев, в штате состоял специалист-психолог, он, безусловно, установил бы, что в те дни, когда Будринцев отсутствовал, дела предприятия шли куда веселее. Люди разговаривали спокойнее, попусту не раздражались, и это положительно влияло на выполнение плана.

Но психолога в штате не было, и вопрос о дурном влиянии Сергея Будринцева на окружающую среду так и оставался научно не исследованным.

Казалось бы, куда рентабельнее было расстаться с ним, выплатив предусмотренное КЗОТом выходное пособие.

Но странная возникала коллизия. Получалось, что легче уволить хорошего работника, чем избавиться от работника посредственного.

Попробуй придерись, если прогулов у него нет, в нетрезвом виде он на работу не является и свою минимальную норму (утвержденную еще в далекую доатомную эпоху) скрепя сердце выполняет!

Что же касается всего прочего, то это обычно относят к свойствам характера, а о них в «Правилах внутреннего распорядка» и трудовом кодексе ничего не говорится. Сам же Будринцев в ответ на услышанные им замечания отвечал одно и то же:

— Ничего не могу поделать. Уж такой у меня нехороший характер. Бяка я. Самая настоящая бяка.

Об избавлении от Будринцева мечтали многие. По этому вопросу велись дискуссии не только в отделе, где он работал, но и в руководящих сферах.

Несмотря на трудно обходимые формальности, заместитель директора института Юрий Матвеевич Чарский, с помощью юриста и местных организаций, уже неоднократно принимал решение уволить Будринцева. Только дальше проекта приказа дело не шло.

Каждый раз на защиту Будринцева становился сам главный начальник.

— Понятно, — говорил главный начальник. — Вы совершенно правы, Юрий Матвеевич! Будринцева давно следует заменить. Сколько талантливых ребят, только что окончивших институт и скучающих по работе! Горы своротить способны.

— Вот и возьмем какого-нибудь такого парнишку на место Будринцева, — предлагал Юрий Матвеевич Чарский. — Подпишите приказ, а всю остальную канифоль я уж, так и быть, возьму на себя.

— Нет-нет, вы меня не совсем точно поняли, — вдруг спохватывался главный начальник. — Ведь Будринцев не только служащий, он ведь у нас в молодых дарованиях состоит. Сам, говорят, песни сочиняет, а мы с вами, кроме производственных дел, обязаны и про поэзию не забывать.

Чарский не сдавался:

— Да ведь стихи его — сущая тарабарщина! И в песнях даже рифмы нет, а уж содержание и вовсе сомнительное…

— Вот тут и есть главная закавыка! — заявлял главный начальник. — Будь у него все нормально, тогда другой коленкор. Тут же все наоборот, а потому наша задача окружить автора чутким вниманием. Так что спрячьте, дорогой, ваш приказ, и пусть все остается по-прежнему. Я человек старого закала и не хочу, чтобы обо мне как о каком-то реакционере и душителе молодых талантов говорили!

Выслушав столь пространное объяснение шефа, Юрий Матвеевич отправлялся в свой кабинет.

— Тоже мне меценат! — ворчал он. — Знаю ведь, что тошнит его от этих будринцевских песен, да и не понимает он в поэзии ни черта, а тем не менее заигрывает с этим подонком. Серьезный человек, а вот надо же, и он добрячком прослыть хочет…

Пряча проект приказа в специально заведенную толстую папку с надписью «Будринцев», Юрий Матвеевич сердито говорил заведующему кадрами:

— Ну да ничего, вот уйдет в отпуск, я сам подпишу. А какой поэт этот Будринцев — пусть Союз писателей разбирается. В этом они больше нашего понимают.

В тот памятный день, когда в ушах Будринцева еще звучали слова Нади, пришло новое и куда большее огорчение.