Утром, как всегда последние месяцы, Кореньев отправился на работу. Шел не торопясь. В запасе было целых полчаса. На углу его кто-то схватил за руку.

— Ты куда?

Он обернулся и увидел Курлыкина. Гарри сильно похудел, бакенбард уже не было, и голос и морщинистое лицо напоминали футбольную камеру, из которой уже выкачали воздух.

— Выпустили до суда под расписку, — жалостливо сообщил Гарри. — Ну, а у тебя как с наследством? Надо ехать в Москву, обязательно надо ехать… За тобой ведь должок, и весьма солидный…

— Никуда я не желаю ехать, — пытаясь поскорее отвязаться от Курлыкина, ответил Кореньев.

— Что значит «не желаю»?

— А вот то и значит, — с удивившей Гарри твердостью повторил недавний кандидат в миллионеры. — Не нужно мне ехать. Погорело наследство. Но ты не беспокойся. Долг свой погашу.

Курлыкин, озадаченный ответом Кореньева, показал рукой на пивной ларек.

— Пойдем… Поговорим… Расскажешь подробно.

— Мне на работу пора. А поговорим как-нибудь в следующий раз.

Гарри недовольно оттопырил губу.

— Следующего раза, маэстро Кореньев, может не быть. Через пять дней суд… Мне ведь сразу несколько статей шьют. Защитник говорит, что меньше шести не дадут…

— Я за эти пять дней долг тебе вернуть никак не смогу, — предупредил Кореньев.

— Это ничего… в крайнем случае выплатишь передачами…

— Нет, уж лучше расквитаюсь деньгами.

Кореньев попрощался кивком головы, но Гарри крепко вцепился в его рукав.

— Я тебе долг прощу. А если хочешь, так еще прибавлю сотнягу. Но при условии — когда вызовут в суд, скажи, что спасал тебя я…

— Но я же в милиции уже указал на другого…

— Ну и поди-ка, важность! Предварительное дознание — это еще не все, — ухмыльнулся Гарри. — В милиции и в прокуратуре чего не говорят! А в суде от этого отказываются. Суд ведь свое следствие ведет… а что там раньше говорил — это значения не имеет.

— И не проси! — вырывая рукав из курлыкинского кулака, резко сказал Кореньев. — Я от своих слов не откажусь и врать не буду.

— Ишь ты, какой честняша нашелся! — обозлился Гарри. — Сущего пустяка для старого друга сделать не хочешь! Уж, кажется, отцом родным всем вам был… Последние рубли одалживал! И вот тебе благодарность! Перестань придуриваться! — злобно прошипел Гарри. — Мне за твое спасение могут сразу полсрока скинуть. Имей в виду, я ведь в случае чего тоже могу кое-что про тебя и про твою Регину рассказать…

Кореньев рассмеялся.

— Не пугай. О нас давно все известно. И давай — шагай своей дорогой!

Курлыкин попытался положить руку на плечо своего бывшего дружка, но тот больно оттолкнул его локтем, и Гарри еле удержался на ногах.

Теперь уж он совершенно рассвирепел.

— Это что же получается? — срываясь до хрипоты, приставал Гарри. — Спасайся кто может? Так, что ли? Тебе, дураку, повезло. Тебя другой дурак спас… А меня кто спасать будет?

— Никто, — резко оборвал Кореньев. — Такие, как ты, сами мастера спасаться…

Кореньев резко повернулся спиной к Курлыкину, секунду постоял и, уже не оглядываясь, торопливо зашагал по залитому первыми лучами мартовского солнца широкому дымскому тротуару.

ЧЕРТОВЩИНА

Вообще-то говоря, скромность не зря почитается величайшей добродетелью. Может быть, поэтому за нею, как за броней, некоторые люди пытаются скрыть неблаговидные черты своей подлинной натуры.

Требуется иногда немало времени и стараний, чтобы под личиной тихого, скромного человека разгадать хитрющего нахала, проныру и карьериста.

Скромным человеком называет себя и жаждущий похвалы эгоцентрик, и давным-давно остановившийся в своем развитии замшелый рутинер.

А сколько их, так называемых скромников поневоле! Он бы, бедняга, и рад быть нескромным, он бы с превеликим удовольствием уподобился бы хвастунам, да вот похвастать-то и нечем. А про свою тусклую, серенькую жизнь не больно охота разглагольствовать.

Что касается героя этой повести Алексея Чудновского, то был он скромен по-настоящему, не лез на глаза начальству, про свои успехи сам не говорил, предпочитал, чтобы о них говорили другие. Умные советы, от кого бы они ни исходили, Алексей выслушивал внимательно, никаких особых условий для себя не требовал, хорошему радовался, а если увидит, что где-то дело не клеится, сам без всяких просьб становился на подмогу.

Работал Чудновский на заводе слесарем-монтажником. Работал хорошо, потому что плохо работать не умел. Постоянно перевыполняя норму, он не видел в этом никакого особого героизма, не кочевряжился и никогда никому не плакался в жилетку, не жаловался, что его недонаградили, недооценили и чего-то там недовыдали.

Был Алексей Чудновский застенчив, и микроб тщеславия не нашел в его душе теплого для себя, перспективного местечка.

Несколько раз, например, ему представлялась возможность выступить на голубом экране в информационной программе «Время», и самый знаменитый телерепортер должен был вести с ним интервью.

«Это же совсем не трудно, — сказали Чудновскому бывалые люди. — Вам, собственно, и говорить ничего не надо, все за вас скажет сам репортер, вы только улыбайтесь и чаще кивайте головой».

Но и тут скромность и застенчивость Алексея взяли верх. Он сообщил, что страдает мигренями и по этой причине часто кивать головой не может.

А что касается славы, то Алексей Чудновский ничуть в ней не нуждался, чего нельзя сказать о его возлюбленной Наде Бурылиной.

Из всех положительных качеств Алексея Надя Бурылина ценила больше всего его умение внимательно и заинтересованно выслушивать ее бесконечно длинные и сумбурные рассказы.

Частенько, когда Надя очень уж увлекалась собственной болтовней, ее мать, Ирина Федоровна, останавливала красноречивую дочь резким замечанием:

— Да отдохни ты хоть минутку, дай другим слово сказать!

И, обращаясь к Алексею, с удивлением замечала:

— И как тебе, Алеша, не надоест ее трескотня! Глупость одну говорит, чистую ерунду!

— Вы, наверное, шутите, Ирина Федоровна, — краснея, отвечал Алексей. — Мне одно удовольствие слушать Надины рассказы. Они на редкость увлекательны и интересны.

— Ах уж эти влюбленные! — вздыхала Ирина Федоровна. — Все-то им нравится, всем они готовы восхищаться!

Алексей Чудновский и на самом деле находился в той наиболее рискованной стадии обожания, когда даже недостатки возлюбленной становятся чуть ли не ее достоинствами. Замечено, что именно в эту пору влюбленные начинают сочинять стихи, покупать дорогостоящие букеты живых роз, тратят уйму времени, чтобы отыскать какую-нибудь оригинальную и, в конце концов, никому не нужную вещь и преподнести ее в день рождения или под Новый год своей любимой.

Стадия влюбленности, о которой мы ведем речь, характерна еще и тем, что влюбленные молодые люди, обладающие способностью фантазировать, частенько сами додумывают своих возлюбленных. Обыкновеннейший, стандартный курносый нос кажется им классическим, а широко распространенные нормально серые глаза они объявляют потрясающе голубыми.

Когда Алексей в присутствии Ирины Федоровны или ее знакомых вдруг заявлял, что лицо у Нади точь-в-точь как у шоколадницы со знаменитой картины Лиотара в Дрезденской галерее, все, кроме самой Нади, чувствовали себя неловко.

Восторгов Алексея не разделяли не только ее мать, но и все подруги. Иногда, впрочем, как и подобает подругам, они в присутствии Нади присоединялись к явно завышенным оценкам Алексея, но, оставаясь одни, долго смеялись, называя Надю «тусклой дылдой» и даже «выдающимся полудурком».

Что касается Алексея Чудновского, то для него Надежда Бурылина была самой красивой, самой умной девушкой на свете.

Не удивительно, что состояние, подобное тому, в котором пребывал Алексей, у некоторых его друзей вызывало скептическую улыбку и даже возмущение. Это были молодые парни, начисто лишенные счастливейшего дара воображения. Для них мечта — всего лишь наиболее распространенное название кафе или кондитерских изделий, а нежность — чувство, присущее древним сентиментальным старичкам, которое обязан подавлять в себе современный человек.