Они переждали палет в блиндаже.

   — Ну, теперь, наверное, на четверть часика передышку сделают. Идите, вас автоматчик проводит.

Землянка командира батальона была вырыта так же, как и наблюдательный пункт у Ремизова, под фундаментом разбитого дома, и из неё назад вёл точно такой же глубокий ход сообщения.

Командир батальона Галышев, как и рекомендовал его Ремизов, оказался совсем молодым парнем, только недавно выпущенным из военного училища. Впрочем, он приобрёл уже фронтовые привычки, и когда они с Сабуровым присели у выхода из блиндажа, Галышев, вытащив из-за голенища кисет, скрутил таких размеров самокрутку, что Сабуров невольно улыбнулся.

   — Дайте и мне, не курил со вчерашнего вечера.

   — Где командир батальона? — послышался сзади них знакомый голос.

   — Здесь, — сказал Галышев и радостно улыбнулся. — Здесь, Анечка, я теперь командир батальона.

Сабуров повернулся и встретился глазами с Аней.

Аня, которая, входя, рылась в своей санитарной сумке, сразу удивлённо и устало опустила руки и теперь стояла, безмолвно глядя на Сабурова.

   — Аня, — сказал он и шагнул к ней.

Она продолжала стоять неподвижно. Только подняла на него глаза. И них стояли крупные слёзы.

   — Как, вы здесь? — наконец спросила она. — Когда вы пришли?

   — Ночью.

   — Это, значит, вы пришли из дивизии, да?

   — Я, — ответил Сабуров.

   — А мы все думали, кто бы мог прийти. Но я не думала, что это вы. — Она была так удивлена и взволнована, что впервые за последнее время снова обращалась к нему на «вы».

Он стоял и молча смотрел на неё.

   — У вас раненые есть? — повернулась Аня к Галышеву.

   — Есть двое.

   — Сейчас мы их в овраг снесём. Значит, вы здесь? — Она смотрела на Сабурова так, словно всё ещё не могла в это поверить.

   — Здесь.

Не меняя выражения лица, она потянулась, обняла его за шею обеими руками, коротко поцеловала в губы и снова опустила руки.

   — Как хорошо, — сказала она. — Я очень боялась.

   — Я тоже, — сказал Сабуров.

Галышев молча наблюдал за этой сценой.

   — Сейчас пойдём, — ещё раз сказала ему Аня и подвинулась к Сабурову.

   — Ты что, насовсем здесь? — Теперь, после поцелуя, она, словно оправившись от болезни, во время которой у неё отшибло память, стала ему говорить опять «ты».

   — Нет, — сказал Сабуров. — Как только соединимся, вернусь к себе.

   — Проводи меня немного по окопу. Там меня санитары ждут.

   — Сейчас я приду, товарищ лейтенант, — сказал Сабуров Галышеву и пошёл вслед за Аней.

За поворотом, там, где Галышеву уже не было их видно, Аня взяла Сабурова за ремень и спросила:

   — Ты ничего не говорил?

   — Что не говорил?

   — Чтобы вместе. Я очень хочу, чтобы вместе. Я тебе не говорила, но очень хочу...

   — Пока не говорил.

   — Мне показалось, когда мы с тобой сюда, на этот берег, переехали, что здесь не до того, чтобы говорить. И тебе так показалось?

   — Да.

   — Но ведь теперь так всё время будет. А может быть, и хуже. И здесь и там у тебя, везде одинаково.

   — Да.

   — Так почему тебе стыдно попросить?

   — Мне не стыдно, — сказал Сабуров. — Я попрошу.

   — Попроси... Очень страшно было, когда вчера нас совсем отрезали. Я подумала, что, может быть, больше тебя никогда не увижу. Я хочу вместе. Нет, нет, не слушай, делай как хочешь. Но я всё-таки хочу вместе. Вот если бы сейчас сюда бомба попала, мне это не страшно, потому что вместе. Я храбрее буду, если мы вместе, понимаешь? И ты, наверное, тоже. Да?

   — Наверное, — с некоторым колебанием сказал Сабуров, подумав, что, если Аня будет рядом с ним, может быть, он действительно меньше будет бояться за себя, но за неё, пожалуй, будет бояться ещё больше.

   — Наверное, — не заметив его колебания, повторила Аня, — я знаю, у тебя так же, как у меня. А у меня так. Ну, я пойду раненых переносить. Тебе нельзя отсюда уйти?

   — Нельзя.

   — Я знаю. Ты не представляешь, сколько их у нас сейчас в овраге, никогда не было столько. Это потому, что через Волгу переправиться нельзя. Я пойду, — ещё раз сказала опа, протянув Сабурову руку.

Только сейчас Сабуров заметил, что у неё другая шинель — не та, в которой он видел её раньше.

   — Откуда у тебя эта шинель?

   — Это не моя, мне с убитого дали. Вот видишь. — И она показала на маленькую дырочку на левой стороне груди. — А так совсем целая. В мою мина попала и изорвала в кусочки.

   — Как мина?

   — Мне жарко было, когда я вчера раненых выносила, я сияла её и сложила аккуратненько, — знаешь, как на койке шинель складывают, — а в неё как раз мина угодила.

Сабуров задержал её руку в своей. Он увидел, что шинель ей не по росту и рукава подвёрнуты. Сукно натёрло ей руку, и там, где был край рукава, на руке остались поперечные ссадины.

   — Ну-ка, дай другую, — сказал он.

На другой руке было то же самое.

   — Видишь, как натёрла, — заметил Сабуров. — Ты скажи, чтобы тебе дали другую шинель.

   — Хороню.

   — Непременно скажи.

Он крепко сжал её руки в своих, поднёс к губам и по нескольку раз поцеловал каждую руку там, где были ссадины.

   — Ну, иди, — сказал он. — Я увижу Проценко и попрошу, чтобы мы были вместе.

   — Он не откажет, — сказала Аня. — Ни за что не откажет.

Она глубоко засунула руки в карманы, наверное, чтобы Сабурову больше не было её жалко, и пошла по ходу сообщения.

Проведя у Галышева почти спокойный день, Сабуров, когда стемнело, возвратился на командный пункт к Ремизову. Ремизов курил, полулёжа на койке. Поодаль сидел начальник штаба.

В блиндаже была тишина, какая бывает, когда всё уже решено и подготовлено, больше никаких распоряжений отдавать не нужно и остаётся только дожидаться назначенного часа.

   — Майора Анненского, — сказал Ремизов, — я оставляю здесь командовать всем остальным участком, а сам пойду со штурмовыми группами.

Начальник штаба за спиной Ремизова делал знаки Сабурову, означавшие, что пойти со штурмовыми группами должен именно он, Анненский, а полковник должен как раз остаться, потому что он ранен и идти ему бессмысленно. Так, по крайней мере, понял его Сабуров.

   — Что вы там жестикулируете? — не поворачиваясь, спросил Ремизов. — Я не вижу, но чувствую. Меня вы не уговорите и напрасно капитану знаки подаёте, он меня тоже не уговорит, да и уговаривать не будет. Да, капитан?

   — Так точно, — сказал Сабуров, зная по себе, что в таких случаях спорить бессмысленно. — Но мне, надеюсь, разрешите находиться при вас?

   — Как с утра условились, уговор дороже денег. Будете со мной, скорей до своих доберётесь.

   — А вы, Семён Семёнович, — обратился Ремизов к Анненскому, — хороший командир, по вам уже пора полк получать. Серьёзно. Я так генералу и скажу при случае. У вас слишком много темперамента для начальника штаба. Начальник штаба должен быть расположен к некоторому уединению, к блиндажу в пять накатов. Да, да, я без иронии вам говорю. А вы, если вашего командира полка обстреляли за день три раза, а вас только два, уже считаете, что вы позорно окопались и что вам необходимо поскорее лично сходить в атаку, чтобы восстановить своё душевное равновесие. И не спорьте со мной: вам пора на командную должность. И если вам попадётся такой же начальник штаба, как мне, и вам придётся всё время держать его за фалды, чтобы не убегал на передовую, вот тогда вы меня поймёте и посочувствуете. — Ремизов рассмеялся.

Анненский молчал, обескураженный неожиданным оборотом разговора. Подозвав Шарапова, Ремизов с его помощью надел поверх гимнастёрки ватник, затянулся ремнём и нахлобучил фуражку.

   — Не люблю пилоток, — сказал он, поймав взгляд Сабурова. — Может, и удобней, но лихости нет. — Потом, приложив руку тыльной стороной к козырьку, проверил, правильно ли сидит фуражка, прицепил к поясу две гранаты и взял автомат. Сделав все эти приготовления, Ремизов посмотрел на часы, Сабуров, который знал из приказа Проценко, что атака должна начаться ровно в двадцать два, тоже взглянул на свои часы. Оставалось двадцать минут.