— Понимаю, — ответил Сабуров. — Только у вас там удобнее было.

   — Там удобнее, но я и здесь ведь прочно устраиваюсь. Смелость смелостью, а четыре наката над головой у командира дивизии всё равно должно быть. Должен тебя огорчить: убит Попов... С Ремизовым теперь, можно считать, познакомился?

   — Познакомился.

   — Будет у вас командиром полка вместо Попова.

   — А у них?

   — Там Анненского оставляем. Это во-первых. Во-вторых, пришлось ослабить вчера полки, чтобы штурмовые группы выделить. Ну и заплатили за это — кое-где потеснили нас. И твой батальон потеснили. Дивизия опять вся вместе, а к берегу нас поплотней прижали, пять домов отдали.

   — И у меня тоже? — спросил Сабуров с тревожным чувством человека, которому ещё не сказали самых неприятных известий.

   — Да. Мой грех — слишком много твоих людей взял, но не взял бы — не соединились бы с Ремизовым. В общем, там, где у тебя командный пункт, теперь передовая. А Г-образный дом немцы забрали.

Проценко говорил спокойным тоном, но было заметно, что он чувствует за собой как бы некоторую вину перед Сабуровым, — что взял у него из батальона и людей и его самого, и теперь Сабурову может казаться, что, будь он там, всего этого бы не случилось, хотя вполне могло случиться и при нём.

   — В общем, иди в батальон и стой там, где зацепились, это главное. Не огорчайся, — Проценко похлопал по плечу упорно молчавшего Сабурова, — важнее, что вся дивизия опять вместе — это подороже, чем твой дом. Да, кстати, старые мы сослуживцы с тобой, а не знал, что ты такой скрытный.

   — Почему скрытный? — удивился Сабуров.

   — Конечно, скрытный. Я у тебя в батальоне был. Мне там всё рассказали.

   — Что рассказали? — всё ещё продолжая не понимать, спросил Сабуров.

   — Женился, говорят.

   — А, вот что. — Сабуров только теперь сообразил, что имел в виду Проценко, так далеко от этого были его мысли. — Да, женился.

   — Говорят, далее свадьбу хотел устроить. Так бы и устроил, а меня не пригласил?

   — Не устроил бы, — сказал Сабуров. — Просто разговоры были. Хотелось, чтобы так было.

   — А почему этого не может быть? Я эту девушку знаю. Даже орден ей выдавал. У тебя фельдшер в батальоне есть?

   — Последнее время нет. Убили, пока я в медсанбате был.

   — Могу её фельдшером к тебе в батальон. Раз по штату положено.

   — Мне даже врач по штату положен, — сказал Сабуров.

   — Мало ли что кому положено. Тебе в батальоне положено восемьсот штыков иметь, а где они у тебя? А фельдшера могу дать, только с условием...

   — С каким?

   — Меня на свадьбу позвать. И ещё одно. Для тебя она жена, а для батальона фельдшер и никакого касательства к батальонным делам, кроме как по санитарной части, иметь не вправе. А то жёны иногда советы подавать начинают... Так вот этого на войне быть не может.

   — По-моему, тоже, — сказал Сабуров. — Если сомневаетесь, пусть остаётся там, где сейчас.

   — Я не сомневаюсь. Просто подумал и сказал. Иди к себе. Тебя там уже заждался Масленников твой.

   — А кто же вам всё-таки рассказал о моих личных делах, товарищ генерал?

   — Кому по штату положено, тот и рассказал. Ванин рассказал. — Проценко протянул Сабурову руку. — Думаю, немцы завтра повторят. Но если сегодня у них не вышло, завтра тем более не выйдет. Однако учти — если Волга ещё два дня не станет, снаряды и мины на этом берегу кончатся. Экономь. И паёк экономь!

XXI

Ночь была тёмная. Вдали шлёпались случайные мины, и именно потому, что разрывы были редки и неожиданны, Сабуров несколько раз вздрогнул. Добравшись до своего батальона, он встретил бойца, который узнал его.

   — Здравствуйте, товарищ капитан.

   — Здравствуйте, — сказал Сабуров. — Проводите меня на командный пункт. Где он теперь, знаете?

   — А где был, там и есть, — ответил боец.

Когда Сабуров подошёл к блиндажу и увидел в окопе знакомую фигуру Пети, ему показалось, что он пришёл домой.

   — Товарищ капитан! — обрадовался Петя. — А мыто уж вас ждали...

   — Вы бы меньше ждали, да лучше воевали, — упрекнул Сабуров, стараясь скрыть свою растроганность. — Дом отдали.

   — Это верно, — согласился Петя. — Очень уж навалились, а то бы не отдали. Сил не было. Сорок человек генерал от нас забрал.

   — Не только у вас забирали.

   — Так и других потеснили, — обиженно сказал Петя. — Не было человеческой возможности… А уж комиссар и Масленников вас ждали, ждали.

   — Где они?

   — Товарищ Ванин здесь.

   — А Масленников?

   — А Масленников, как темнеть стало, пошёл в дом. Туда теперь днём не пройдёшь.

   — А до немцев отсюда сколько теперь?

   — Слева далеко, как были, а с этой стороны, — Петя кивнул направо, — шестидесяти метров не будет. Всё слышно.

   — Много народу потеряли? — спросил Сабуров.

   — Одиннадцать убитых, тридцать два раненых. И Марью Ивановну убило.

   — А дети?

   — И детей. Всех вместе. Прямо в их подвал бомба. Одна воронка — и кругом ничего.

   — Когда это?

   — Вчера.

Сабуров вспомнил, как эта женщина давно, теперь казалось, целую вечность назад, сказала ему равнодушным голосом: «А если бомба, так пусть — один конец всем, вместе с детьми».

И вот её пророчество исполнилось.

   — Да, много ты мне всего наговорил. Лучше бы меньше. — Подняв плащ-палатку, Сабуров вошёл в блиндаж.

Ванин дремал за столом. Он писал политдонесение и так и заснул, уронив голову на бумагу и разбросав по столу руки. «Отрицательных случаев морально-политического поведения нет» — была последняя фраза, которую успел дописать комиссар, засыпая.

   — Ванин, — позвал Сабуров, постояв над ним. — Ванин!

Тот вскочил.

   — Ванин, — повторил Сабуров, — это я.

Ванин долго тряс ему руку, глядя на него, как на выходца с того света.

   — А мы уже за тебя тревожились.

   — У вас тут, кажется, некогда было тревожиться.

   — Представь себе, нашли время. Чёрт тебя знает, что-то такое в тебе есть, что скучно без тебя. Будто из комнаты печку вынесли.

   — Спасибо за сравнение, — улыбнулся Сабуров.

   — Между прочим, дело к холодам, так что напрасно обижаешься: печка — теперь самая необходимая техника, чтоб согревать живую силу.

   — Тем более когда эта техника топится.

Сабуров сел на койку, стащил сапоги и портянки и протянул ноги к огню.

   — Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Нажаловался на меня генералу?

Ванин рассмеялся.

   — Нажаловался. Я же комиссар. Увидел, что у тебя душа не на месте, и нажаловался.

   — У всех душа не на месте, и раньше, чем война не кончится, она на место не встанет... Что Масленников, вперёд ушёл?

   — Да.

   — К утру вернётся?

   — Должен. Если к утру не вернётся, значит, до следующего вечера. Туда и оттуда днём не пройдёшь.

   — Кто ж там остался в доме?

   — Человек пятнадцать. И Конюков за коменданта. Потапов-то убит.

   — Ну?

   — Убит. Конюкова я в критическую минуту своей властью командиром роты назначил. Больше некого было. Когда нас вышибли, он с тем, что от роты осталось, засел в доме.

   — Неужели пятнадцать человек всего во второй роте?

   — Нет, — сказал Ванин, — ещё человек десять здесь есть. Они с двух сторон отошли, а он в доме остался. Если точно — двадцать шесть человек во второй роте.

   — А в остальных?

   — В остальных немножко больше. На, смотри.

На листочке бумаги было расписано наличие людей по всем ротам.

   — Да, много потеряли. А где передний край теперь проходит?

   — Вот, пожалуйста. — Панин вынул план.

На плане было нанесено расположение батальона. Батальон уже не выдавался уступом вперёд, как это было раньше, а после потери Г-образного дома стоял на одной линии с остальными батальонами, вдоль правой стороны разрушенной улицы, и только один дом, номер 7, обведённый на плане пунктиром, языком выходил вперёд.