Он еще что–то добавил, довольно разухабистое, судя по тому, как удовлетворенно загоготали окружающие, и, кончив играть, протянул перед собой сдернутый с головы театральным жестом картуз.

— пропел–проговорил он приятным басовитым голосом.

И хотя в картуз летели не ассигнации, а копейки с пятаками, у «юного дарования» удовлетворенно светились его по–кошачьи желтоватые глаза.

— продолжал строчить словами–рифмами юный артист. Шлемка! Ну конечно же это он, товарищ детских игр, закадычный дружок Мишки Картюхова! Трофим даже про корзину забыл, так и подался навстречу старому приятелю.

Шлемка вдруг споткнулся на слове и, прижав к груди балалайку с картузом, с радостным изумлением уставился на появившегося перед ним словно из–под земли друга детства.

— Чтоб–таки издох мой кантор [25] Геся, если это не Трофим! — воскликнул он радостно и бросился к улыбающемуся земляку с распростертыми объятиями. — Как говорит наш реб Шамис: «Нет на свете ничего невозможного, если того бог захочет».

Друзья обнялись, поощряемые дружелюбными взглядами и смехом окружающих, уселись рядышком на диван. Минут пять предавались воспоминаниям своих похождений в «Эрзеруме» и соборе в детские годы.

— А помнишь?.. — едва не кричал Трофим, сжимая ладонью плечо так нежданно встреченного друга.

— А помнишь?.. — в ответ басил ему Шлемка (с возрастом у него заметно возмужал голос), ударяя тонкими пальцами в Трофимову широкую грудь.

Наконец восторг от встречи поулегся, и друзья мало–помалу вернулись из прошлого в настоящее время.

— Чегой–то ты здеся очутился? — спросил Шлемка.

— Поезд жду, в Москву еду.

— Ну? Зачем?

— За песнями, — рассмеялся Трофим. — Хочу на летчика выучиться. А ты? Что ты здесь делаешь?

— Разве не видишь? — усмехнулся Шлемка. — Выступаю перед зрителями, артист я.

— Ты же во Владикавказе у какого–то еврея служил, нам твой дед Мойша говорил, когда мы с Мишкой у него барахло меняли.

— Служил… — задумчиво повторил «артист», потряхивая в картузе заработанными копейками. — Чтоб ему, этому Шамису, хотя бы половину того, чего я натерпелся от него в его проклятом хедере. Думаешь, меня там лелеяли и кормили тушеным мясом с картошкой? Как бы не так. Печенку и мясо жрали мои хозяева, а мне доставалась одна лишь мамалыга с хворобой впридачу. Зато работы — весь день как заводной: это убери, это поднеси, в лавку сбегай, за Шмуелом горшок помой. Ночь не ночь, погода непогода — беги, Шлемка, за тем–то и тем–то. «Ребе, — говорю я как–то Шамису, — в такое ненастье хороший хозяин даже собаку не выгонит на улицу». А он мне в ответ: «Я тоже не выгоняю собаку». Не выдержал я такой жизни и сбежал.

— Куда же ты теперь — к деду?

— Нет, к деду нельзя: ругаться будет, тряпьем торговать заставит, а я хочу в артисты или музыканты. Хорошо бы — в цирк.

— А в летчики не хочешь? — снова положил Трофим руку на плечо приятеля и заглянул ему сбоку в глаза.

— В летчики? — Шлемка облизал обветренные губы. — Не думал как–то… не приходило в голову.

— А ты подумай. Ну что твой музыкант против летчика: знай мертвяков провожают изо дня в день на кучки. А летчик — это, брат ты мой, фигура! Помнишь, приезжал к нам в Моздок один? В хромовом пальте, в картузе с очками и блестящая сумка сбоку ниже колена. На него весь Моздок глядеть сбежался, как на архиерея какого.

— Помню, — улыбнулся Шлемка. — Он еще тогда под дубом, что возле ручья, подозвал нас, мальчишек, дал леденцов и сказал, чтоб мы бежали впереди него и кричали на весь проспект: «Летчик идет! Летчик идет!» Я горло сорвал, оравши на морозе, пока он до «Сан–Рено» дошел, а оказалось после, он вовсе не летчик, а ледчик — лед на Тереке заготавливает для подвалов. Вот смеху было! Может, и ты в Москву ледчиком этим самым?

— Ты дурака не ломай, — насупился Трофим, — я тебе по–серьезному предлагаю со мной но летчика учиться.

Шлемка перестал смеяться, подумал, вздохнул.

— В летчики так в летчики, — согласился он без особого энтузиазма и хлопнул по широкой ладони сверстника своей узкой, с длинными «музыкальными» пальцами ладонью.

— Вот только билеты нам с тобой купить не за что, — вновь погрустнел Трофим и рассказал другу о том, что произошло с ним на базарной площади.

Выслушав, Шлемка презрительно цвыкнул слюной сквозь зубы.

— Нашел о чем беспокоиться. Билеты пускай берут нэпманы, они в первом классе ездят, а мы с тобой задарма прокатимся в люкс–купе.

— В каком это?

— А в таком, с ветерком на крыше.

— Как — на крыше? — испугался Трофим. — А если свалимся?

— Я же не свалился, когда сюда ехал, — выпятил грудь владикавказский беглец. — Не бойся, там по всей крыше трубы торчат, есть за что держаться. Немного, правда, качает, зато свежий воздух и видать во все стороны.

Несмотря на уверения приятеля в преимуществе такой езды, Трофим здорово–таки трусил, располагаясь вместе с ним на ребристой, раскаленной солнцем крыше «люкс–купе» по соседству с вентиляционной, похожей на мухомор трубой.

— Гляди–ка, с нами еще один летчик устраивается, — толкнул его острым локтем спутник, указывая на забравшегося на крышу с другого конца вагона мужчину с подвязанной платком челюстью. У Трофима екнуло сердце: это был тот самый не то мастеровой, не то жулик, в отношении которого предупреждал его в Моздоке Чижик.

Где еще, как не на вагонной крыше, можно найти так много свободного места и ощутить состояние полета, когда в ушах у тебя — резкий ветер, в глазах — мелькающие по обе стороны столбы и деревья. А тебе семнадцать, и впереди — целая вечность с ее романтическими далями. И в первую очередь — Москва, в которой можно выучиться на летчика.

С таким примерно настроением подкатили однажды утром юные сыны Кавказа к древней матушке–столице, сверкающей на солнце своими сороками сороков златоглавых храмов. Правда, сами они сорок сороков не видели, так как находились в это время в «собачьих ящиках» — железных отсеках под полом вагона, в которые были вынуждены перебраться с крыши, чтобы сбить со следа преследующего их жулика, а еще — от зорких глаз шныряющих на всех станциях стрелков охраны транспортного ОГПУ с красными повязками на рукавах гимнастерок. Жаль, конечно, но впереди еще много времени, и они успеют налюбоваться древней столицей, лишь бы благополучно выбраться из–под вагона на конечной остановке. Это им удалось, и они, смешавшись с толпой пассажиров, направились к зданию вокзала с красным полотнищем на фронтоне: «Даешь смычку города и деревни!»

Вот это народищу! И на перроне, и в залах ожидания, и на привокзальной площади. Куда ни сунься — везде люди, пролетки, автомобили. И шум такой стоит вокруг — как на мельнице Евлампия Ежова, когда поставы настроены на крупный помол. Громыхают трамваи, дилинькая электрическими звонками, дудят машины, цокают подковами извозчичьи лошади. И все куда–то спешат, спешат, спешат — и люди, и лошади, и трамваи.

Трофим растерялся: как в такой кутерьме разыскать Сухаревскую площадь, где его будет ждать нужный человек? Мимо пробежал босоногий, такой же, как и в Моздоке, мальчишка.