— Пойдем покурим.

— Я не курю.

— Все равно выйдем.

Трофим нехотя положил на верстак рубанок, вышел вслед за Ухлаем из мастерокой.

— Присядем.

Они присели на уложенные одна на другую доски. Ухлай, расстегнув на пиджаке пуговицы, откинулся спиной к штабелю таких же досок, вытянул по усыпанной опилками земле обутые в модные туфли ноги.

— Слушай, — повернулся он вдруг к Трофиму, — может, ты смотаешься вместо него?

— Вместо кого?

— Вместо Мишки.

— Куда?

— В Москву.

У Трофима гулко заколотилось под рубашкой сердце.

— В какую Москву? — не спросил, а выдохнул он, подавшись к собеседнику.

Ухлай пытливо взглянул на него.

— В какую Москву? — переспросил он, доставая из кармана пачку папирос «Даешь Европу!». — У нас одна Москва — белокаменная.

— А зачем туда ехать?

— За песнями, — усмехнулся Ухлай. — Отвезти нужно кое–какое барахлишко. Дядя один просил. Приезжий один. Сам он заболел как на грех, ехать дальше не в состоянии, а тут еще коммерческие дела… Может, возьмешься помочь человеку? Ты вроде хотел туда — учиться на этого… на летчика.

— А что за барахлишко? — у Трофима захолонуло в груди от такой непредвиденной удачи, но он старался не показать вида.

— Так, по мелочи: корзинка с гостинцами. Нэпман брату к дню рождения презент сделать хочет.

— А ты не врешь? — усомнился Трофим, — как тогда с вагоном: сказал заместо грузчиков, а на самом деле…

— Ну, вспомнил, — досадливо дернул губами Ухлай. — То было совсем другое дело. А тут — прогулка в столицу за чужой счет, не больше, не меньше. А впрочем, как хочешь, уговаривать не буду… Охотники найдутся, только свистни.

— Ладно, — согласился Трофим, боясь, что Ухлай и в самом деле поручит поездку кому–нибудь другому.

— Тогда вот что, — хлопнул его по плечу Ухлай, — приходи сегодня вечером к «Эрзеруму», я сведу тебя…

Он не договорил — из–за штабеля появился старший мастер, сопровождаемый Чижиком.

— Опять приперся? — уставился он в сына недобрым взглядом.

Ухлай поднялся на ноги.

— Ай–яй–яй, — укоризненно покачал он головой, — что за вульгарное обращение. Любимый сын приходит к дорогому отцу, чтобы отдать ему свой сыновний долг, а…

Но старший мастер и на этот раз не дал ему договорить.

— Последний раз говорю, убирайся отсюда и не появляйся больше. И не смущай моих ребят. Одного куда–то уже спровадил, теперь за другого взялся?

— Пардон, папан…

— Упардонивай отсюда, пока я тебе не проломил твою блатную башку, — взорвался старший Завалихин и нагнулся в поисках подходящего для исполнения угрозы обрубка.

В тот же день, терзаясь в душе, он пошел в отделение ОГПУ. С глазу на глаз рассказал начальнику, своему бывшему квартиранту, о домогательствах старшего, непутевого сына, попросил «принять меры».

— А то он, сукин сын, одного уже свел неизвестно куда, и другого может сбить спонталыку. Я когда проходил мимо, слышал, как он его подговаривал куда–то ехать, — скривил Завалихин свое широкое, безволосое лицо в гримасе душевной боли. — Эх–ма! Растили с матерью, надеялись, что человеком будет. Федьке–то какой пример? И в кого он такой уродился? У нас в роду уркаганов сроду не было.

Степан слушал, не перебивал, и в памяти оживали события того давнего зимнего дня, когда он с женой перебирался с хутора в завалихинский дом. «А ну, Сенька! Чего зря ноги морозишь? А ну, слетай в лавку», — крикнул тогда хозяин дома своему сыну, получив от квартиранта рубль на водку, и Сенька, на плечах у которого вместо рубашки, висел голубой казачий башлык, замелькал красными пятками по заснеженной улице. В награду за оперативность он получил в тот день от родителя полстакана водки. Немудрено, что при таком воспитании из Сеньки не получилось «человека» в понимании супругов Завалихиных.

Пообещав «принять меры», Степан проводил Завалихина и, вызвав к себе Афанасия Подлегаева, передал ему содержание только что состоявшегося разговора.

— Трофима — под особое наблюдение, — предупредил он сотрудника, прежде, чем отпустить его из своего кабинета.

Дядя и в самом деле оказался больным человеком. Он даже не встал с постели, когда Трофим в сопровождении Ухлая вошел к нему в номер, один из лучших, имевшихся в гостинице.

— Так, говоришь, летчиком хочешь стать? — спросил он, скосив глаза на добровольного курьера. Голова у больного костистая, черная, с большими пролысинами на морщинистом лбу, покрытом мокрой тряпкой — наверно, от повышенной температуры.

— Ага, хочу, — поспешно ответил Трофим, все еще не веря, что этот заболевший дядя может оказать ему содействие в осуществлении его давней мечты.

— Хорошее дело, — улыбнулся больной, обнажив длинные прокуренные зубы. — А я вот, кажется, отлетался, — вздохнул он, прикасаясь к тряпке маклакастой рукой, покрытой черными блестящими волосами. — Ну да как бог даст. Жаль вот только сам брата не повидаю. Брат у меня бо–ольшой человек! Тебя как звать?

— Трофим.

— Вот я и говорю, Трофим, как приедешь в Москву, ты сразу, значит, к нему. Передашь гостинцы и скажешь: так, мол, и так: имею желание стать летчиком, помогите мне устроиться в ихнюю школу или как там она называется… У него в столице такие связи — он в миг тебя кем угодно сделает. Деньги у тебя на дорогу есть? Ну да откуда… — больной пошарил рукой у себя под подушкой, кряхтя достал бумажник. — Вот держи двадцать рублей: до Москвы хватит с лихвой, а остальные брат отдаст на месте.

— Сколько? — не удержался Трофим.

У больного чуть заметно дрогнули в усмешке уголки губ.

— А сколько бы ты хотел? — спросил он в свою очередь. — Двадцать хватит?

Трофим согласно кивнул головой: на двадцать рублей, если экономно, можно прожить в Москве месяца два, а то и больше.

— Ну ладно, я человек хоть и торговый, но не скупой для своих друзей, — подчеркнул торговый человек последние слова. — Так и быть, получишь от брата сорок рублей, не пропадать же тебе там на первых порах с голоду. Сеня, — обратился он к стоящему молча Ухлаю, — покажи–ка нашему юному другу его поклажу.

Ухлай достал из–под кровати небольшую плетеную корзинку и поставил ее на стул.

— Открой, я погляжу, все ли на месте, не забыл ли чего.

Ухлай снял на корзиночке замочек, откинул крышку. Больной, морщась от боли, приподнялся на локте и стал перебирать ее содержимое.

— Варенье… балычок… книжки… все пять томов, сушеные абрикосы… брат их очень любит, — бубнил он себе под нос при этом.

А Трофим усмехнулся: из–за такой ерунды в Москву ехать.

— Ну, кажется, все, — вздохнул облегченно больной, откидываясь на подушку и снова обращаясь к Ухлаю: — Поставь, Сеня, на место и скажи половому, пускай чайку нам принесет.

Ухлай закрыл крышку, повесил замочек, задвинул корзинку под кровать и вышел из номера. Спустя некоторое время он возвратился в сопровождении полового с самоваром в руках.

— Садись к столу, — сказал нэпман Трофиму, когда половой, сделав свое дело, удалился из номера. — Пей чай и слушай, что я тебе скажу. Брат мой очень занятый человек и найти его в Москве не так–то просто. Поэтому ты отправляйся сразу на Сухаревскую площадь. Как туда добраться — добрые люди подскажут. На этой площади по воскресеньям вся Москва собирается, потому что — базар. Если завтра из Прохладной скорым выедешь, то в аккурат к базару успеешь. А нет — и ладно: без базара того человека сыщешь, который тебя к брату сведет.

— Нешто на базаре найдешь? — усомнился Трофим, прихлебывая чай из блюдечка. Но больной махнул на него рукой:

— Не перебивай, слушай, я еще не все сказал. Найти этого человека проще простого. На самом краю площади, что ближе к Сухаревской башне — высокая такая с часами — увидишь палаточный балаган. В нем находится аквариум с русалкой. Скажешь хозяину балагана: «Привет от Кости» — от меня, стало быть, а он уж знает что делать, понял?

Бывают же на свете такие добрые, обходительные люди!