— Чора! Непутевый братец наш, говоришь, вернулся?

— Вернулся, Даки, родить бы тебе еще семь джигитов, — ответил тот, прижимая правую руку к груди и опуская в полупоклоне голову.

— Отца моего видел там? — спросила снова женщина, причем таким тоном, словно отец ее засиделся в корчме у Мате Губжокова, а Чора только что оттуда.

Одно лишь мгновение длилось замешательство в глазах старого пройдохи.

— Ты слишком много задаешь вопросов, сестра наша, а у меня после длинной дороги мало осталось сил, чтобы на них ответить. Я здорово проголодался, и в горле у меня пересохло. Видел ли я старого Плиева? Вот как тебя сейчас. Но о чем я с ним говорил, расскажу тебе после того, как выпью рог араки, который поднесет мне твой муж, и съем кусок мяса, которым ты хочешь угостить меня на радости.

Даки словно ветром сдуло: бросилась в кабиц за пирогами и вареной курицей. А Данел потянулся к висящему на стене рогу, подмигнул улыбающейся Сона: «А ну, наша дочь...» Та легкой серной метнулась вслед за матерью.

— Брата моего Или тоже видел? — снова перевел Данел взгляд на Чора.

— Конечно, — важно кивнул тот, усаживаясь на нары рядом с хозяином.

— Как он там? — прикрывая жгучий интерес напускным безразличием, продолжал задавать вопросы Данел на русском языке, дабы не обидеть своего жильца.

— Мне нравится твой ремень с набором, — вместо ответа на вопрос сделал признание в симпатии к любимой вещи хозяина Чора.

— Что в нем хорошего? — покривился Данел. — Кожа потрескалась вся и бляхи черные.

— Бляхи почистить немножко, а кожа еще крепкая. Длинный — как раз на мой живот, — и Чора похлопал по своему круглому чреву.

— Желание гостя — закон для хозяина. Правда, я хотел его отдать нашему сыну, когда он станет мужчиной, — полыхнул голубым пламенем глаз в нахального родича Данел и расстегнул пояс.

— Ты ему другой отдай, новый, — невозмутимо ответил Чора, принимая подарок.

Степан с трудом сдерживал рвущийся из груди хохот. Ай да сметливая башка! Берегись теперь, хуторяне: всех разорит находчивый покойник!

* * *

— Чора вернулся из Страны мертвых!

— Он видел там Данелова брата Или!

— Старый Гици жаловался ему на свою невестку, что она устроила ему плохие поминки. Он ходит там голодный и плачет.

Слухи, один невероятнее другого, полетели по хутору из конца в конец и за его пределы. Еще виновник, породивший эти слухи, мирно почивал на камышовой подстилке в Данеловом уазагдоне после обильных возлияний в честь благополучного возвращения с того света, а на нихасе — небольшом холме за хутором, где сходятся поговорить о насущных делах мужчины, — уже царило оживление. Седобородые старики с костылями в сморщенных руках, мужчины среднего возраста и даже молодые неженатые парни, сбившись в круг, темпераментно обсуждали небывалое происшествие. Говорили в основном бородачи. Пожилые мужчины им поддакивали, а юнцы, открыв рот, благоговейно слушали очередной хабар ^[38] и втайне гордились тем, что их сегодня не прогоняют с хуторского форума.

— Идет! Идет! — раздался звонкий голос посыльного Осы, знакомого нам еще по кувду на празднике Хорыуацилла, где он исполнял обязанности виночерпия.

Женщины, сгрудившиеся неподалеку от холма (на нихас им даже в подобных случаях нет доступа), ахнули на всякий случай. Старики словно одновременно в рот воды набрали, облокотившись на длинные палки, вперили обесцвеченные временем глаза в приближающегося земляка, который впервые за всю историю хутора — да что хутора! всех равнинных осетинских поселений — побывал в Стране мертвых и вернулся домой. Правда, Осман Фидаров (так ему уже больше лет, чем звезд на небе) помнит похожий случай, имевший место в одном горном ауле, но это было так давно, что и сам Осман сомневается: может, сказку перепутал с былью?

— А ведь и вправду — Чора! Лопни мои глаза — он! — не удержался от возгласа Асланбег Караев и толкнул рядом сидящего Дудара Плиева — Вчера мы с тобой его тело мыли, а он, гляди — живой. Уй-юй! Пропали поминки...

Старый Михел Габуев замахнулся было вишневым посохом на нарушителя общественного порядка, но последние слова Асланбега оказались столь неожиданными, что его гневный жест тотчас — затерялся во всеобщем движений и дружном хохоте.

— Ой, уморил проклятый, умереть бы мне за него! — вырывались из этого хохота отдельные выкрики. — «Пропали, ха-ха-ха! говорит, поминки...»

— Человек, значит, хрен с ним, ему бы пожрать только. Ой, умру!

Никогда еще так не смеялись на нихасе, как в то весеннее солнечное утро. Омытая грозовым дождем степь сверкала каплями на зеленой траве и, казалось, тоже смеялась столь счастливому исходу. В голубом, чистом, как взгляд любимой, небе, ласково улыбалось солнце.

— Всегда будьте такими, да хранит вас бог! — крикнул Чора, приближаясь к холму.

— И ты будь весел, Чора, да прожить тебе еще сто лет без болезней! — крикнул ему в ответ Фили Караев, выходя навстречу и раскрывая объятия. — Нет, живи, пожалуй, не сто лет, а сто сорок девять. Ай, какой молодец!

— Почему не ровно сто пятьдесят? — удивился Чора.

— А что: неужели мало? Вот жадный какой, — рассмеялся Фили, и за ним засмеялись все остальные.

— Переводи мне, пожалуйста, — шепнул Степан Данелу, подходя вместе с ним вслед за героем дня к мужскому сборищу:

— Тихо, мужчины! Эй, вы там! Перестаньте кудахтать! — повернулся Фили к стоящим в стороне представительницам самого слабого и любопытного пола. — Говорить будет всеми уважаемый и мудрый Осман Фидаров, — он поклонился сгорбленному старичку с большим орлиным носом на сморщенном, словно моченое яблоко, лице и длинной, до пояса, белой бородой, почтительно приложил ладонь к сердцу.

— Чора, сын мой, — обратился древний старец к виновнику торжества, — тебя, наверно, плохо угощали слуги Барастыра, что ты так быстро вернулся оттуда?

Окружающие уважительно захихикали, отдавая дань шутке мудрого старца.

— Нет, дада, — лукаво прищурился Чора, — угощали меня хорошо. Райские девушки прямо насильно запихивали мне в рот куски жареной баранины, а такого хомыса, как подавали в уазагдоне Барастыра, даже на обеде у Тимоша Чайгозты не было.

Все так и покатились со смеху. Не в бровь, а в глаз заехал Чора хуторскому богачу Тимошу. У всех еще свежо в памяти, как он, собирая людей на зиу, обещал накормить до отвала бараниной, а когда с работами в поле было покончено, отделался от гостей старой, жесткой, как подошва чувяка, говядиной и вареным тестом из овсяной муки.

А Чора продолжал:

— Очень сладка дзыкка на чужом пиру, а свой кукурузная мамалыга дома все равно слаще.

— Ты так много ел и пил в гостях у Владыки теней, что, наверное, не успел там как следует осмотреться? — снова сострил белобородый дада.

— Ты прав, о мудрый, как сами горы, которые мы видим отсюда в ясный день, — почтительно потупился объедавшийся бараниной на райском кувде. — Я ел так, как не ел даже Асланбег на чужих поминках. Зубы мои до сих пор забиты мясом, и в брюхе пучит от райского квасу. Но несмотря на это, я много успел увидеть. Очень много! — повторил Чора многозначительно и начал рассказывать любознательным слушателям свою потустороннюю одиссею.

Оказывается, после того, как грозный Уацилла сразил его огненной стрелой, к нему подъехал на трехногом скакуне сам Уастырджи. Очень большой — вон до того орла, что кружит под облаком, шапкой достанет. Во что одет? В черкеску, конечно. И кинжал на нем — подлиннее, чем у Микала, из молнии выкованный. Увидев лежащего Чора, свистнул своей собаке величиной с моздокский собор, если не больше, сказал: «Принеси». Собака схватила Чора за шиворот, как подбитую перепелку, поднесла к хозяину. Тот взял в руки, покачал головой: «Ай-яй, какого джигита вместо оленя подстрелил этот растяпа Уацилла».

— Так и сказал: «растяпа»? — ужаснулись слушатели.

— Так и сказал, — вздохнул Чора — Они там между собой и не такое говорят. Уж я наслушался, дай боже. Это все равно, как у нас алдары да баделята. Думаешь, у них сплошное благородство, а на самом деле — тьфу! — да и только.