— Да ты дальше рассказывай, про алдаров мы и сами знаем! — крикнул Коста Татаров, многодетный бедняк.

— Дальше? Пожалуйста. Повертел Уастырджи в руках ненужную находку, хотел снова на дорогу бросить, да передумал, сунул в переметную суму: все равно едет в сторону владения Барастыра, глядишь, тот за привезенную душу араки поднесет, горячим фыдчином ^[39] угостит.

— Ну и какой он, Барастыр?

— Уй-юй! — Чора скорчил такую рожу, что у слушателей захолонуло в груди, — страшный такой, что и во сне увидеть не дай бог: глаза — колеса в арбе, а голос как колокол в Успенском соборе: «Гу-у-у...»

Поманил меня пальцем, спрашивает: «Обижал бедных при жизни? Брал у них за один таск ^[40] кукурузы три таска?» «Нет, говорю, не обижал. У меня и кукурузы–то своей никогда не водилось. Об этом ты спросишь у Тимоша, когда он придет к тебе, да продлит бог дни его жизни».

Снова над нихасом грохнул хохот.

— Врешь, старый индюк! — не выдержал бледный от гнева Тимош и плюнул себе под ноги.

— Сходи сам туда, выброшенный из–под индюшиного хвоста, и проверь мои слова, — спокойно парировал Чора выпад Тимоша, а все остальные снова зашлись от смеха.

— Не мешайте человеку рассказывать! Продолжай, Чора!

— Продолжать? Пожалуйста.

После учиненного ему в канцелярии Барастыра допроса Чора был отправлен в рай. Вывел его на дорогу Аминон-привратник и сказал: «Дешево отделался, браток. Тут в прошлом году один из вашего хутора, забыл, как его зовут, помню, что косил на один глаз, да ты его увидишь, когда через ад проходить будешь, так он целый час в ногах у Владыки валялся, рыдал, рвал на себе волосы, клялся, что он не один убивал своего работника-ногайца, что ему помогал...

— Ну, что ты тянешь, Чора? — перебил рассказчика Аксан Каргинов, сосед умершего косоглазого Вано Бедиева. — Про каких–то грязных ногайцев нам рассказываешь. Ты лучше расскажи, что в раю видел.

«Ага! Значит, я не ошибся: это Аксан бросил труп ногайца в Куру», — подумал Чора, принимаясь за очередную импровизацию.

— Что в раю видел? Слушайте...

Оказывается, дорога в этот обетованный уголок проходит через всю территорию ада. Ох, и страшное место! Все хуторяне, конечно, помнят Еленку Алкацеву. Так вот эта женщина жарит круглосуточно на сковороде камни и сама же их глотает — прямо с пылу. Из ушей у нее дым валит, а из ноздрей пар свищет, как у паровоза, что в Прохладной по железной дороге бегает. Увидела Чора, расплакалась. «Скажи, говорит, — моему Бехо, пусть зарежет бычка и справит, по мне поминки. И тебя пусть позовет обязательно».

— Пусть Михел справляет поминки по этой сучке, — прервал рассказчика угрюмый бас длинного и сутулого, как чабанская ярлыга, вдовца Бехо. — Меня кормила одним квасом, а ему дзыкка не жалела, подавиться б ей этими камнями. Бычка ей захотелось. А не хотела бы она вместо бычка... — Бехо назвал такое животное, что люди едва не умерли со смеху.

«Зря старался: у этого человека не пообедаешь», — подосадовал о своем промахе Чора, а язык его между тем уже описывал следующую картину из загробного мира. Видел он по дороге, в рай мужчин, таскающих на высоченную гору из глубоченной пропасти тяжеленные камни — в каждом по нескольку пудов. Положит, бедняга, на вершину, сотрет со лба пот, а камень тем временем — фьють! — покатился опять на дно пропасти. Эти несчастные наказаны богом за то, что при жизни присваивали себе чужие участки земли. Насмотрелся и на женщин, сливающих в бездонный котел молоко. Вот что значит скаредничать в свое время и не подавать беднякам милостыни. Но жалче всех выглядит среди несчастных старый Алыки, отец Тимоша Чайгозты. Он запряжен в арбу с одним колесом, и лохматый черт возит на нем солому к очагу, на котором поджаривают грешников. Черт поминутно бьет его тяжелой палкой и обзывает обидными кличками.

— Чтоб у тебя выскочил глаз! Ты не мог видеть моего отца в аду — он праведный человек, и никто не устроил таких богатых поминок по своим умершим, как я, — взорвался снова Тимош. Но на него зашикали, оттеснили в сторону: «Не мешай слушать».

— Знаем, какой он был праведник: житья никому не давал, молчи уж, — бросил реплику Бехо Алкацев.

Тимош, словно ужаленный, повернулся к новому противнику.

— Ты, согбенный грузом собственной зависти, — прохрипел он, задыхаясь от злости, — не тебе ли мой отец насыпал меру овса, когда твоя семья пухла от голода?

— За эту меру я отработал твоему отцу без всякой меры, положили бы ему этот овес в арбу, на которой он возит солому в Стране мертвых.

— Довольно, покарал бы тебя бог! — вскричал Тимош, хватаясь за кинжал. — Воистину сказано: хочешь заиметь врага, дай ему в долг.

— А ты не затыкай мне рот, — разогнул насколько можно сутулую спину и без того мало говорящий вдовец. — И не шипи, как гусак на собаку. У гусака длинная шея, да у собаки острые зубы — перекусить может.

Над нихасом заклубились черные тучи скандала. В налетевшем вихре страстей запахло кровью. Вот сейчас сверкнет молния выхваченного из ножей кинжала и...

Степан окинул глазами хуторское сборище. Оно заметно разделилось на две половины: одна побольше, другая поменьше. В одной — черкески из грубого сукна и чувяки из сыромятной кожи, в другой — черкески из добротного материала и местыта ^[41] из персидского сафьяна. В одном — Бехо, Данел, Чора и им подобные бедняки, в другом — Тимош, Аксан, Михел и прочие зажиточные хуторяне. Лишь некоторое время колебался середняк Яков Хабалонов, не зная, в какую податься сторону, но и он в конце концов занял свое место — возле Тимоша Чайгозты: во-первых, он, хоть и дальний, но все же родственник, а во-вторых, с ним сам пиевский старшина за руку здоровается и у него восемь пар рабочих быков во дворе.

— Дармоеды! — неслось из одной группы.

— Бездельники! — отвечала другая группа.

Степан почувствовал толчок локтем.

— Уходи, ма халар, отсюда, — шепнул ему Данел. — Скажи нашей жене, пусть готовит побольше курдючного жира — раны смазывать. Тут сейчас такая начнется драка...

И она бы неминуемо началась, если бы не Осман Фидаров. Видя, что страсти накалились до предела и что вслед за обоюдными оскорблениями вот-вот пойдут в ход кинжалы, мудрый старец поднял руку.

— Братья! — сказал он ласково и властно. — Когда в руках хозяйки столкнутся чаши, от них остаются черепки, когда же столкнутся между собой мужчины, от них, кроме черепков, остается еще и горе их близким. Будем благоразумны, братья, и да не прольется кровь. Не попрекайте друг друга долей, отпущенной каждому из нас всемогущим и всеобъемлющим. Сколько пошлет он счастья человеку, столько и будет. Одному он даст красавицу-жену, но обойдет его здоровьем, другому даст богатство и знатное имя, но не даст ему красоты и удали. Не ропщите на бога, дети мои.

«Хитрая лиса: свалил все на бога», — подумал Степан, слушая переводимую Данелом речь старика и поражаясь его мудрости и власти над людьми. Сколько ему лет? Наверное, более ста, если он хорошо помнит события 1812 года, когда Наполеон шел войной на Россию. Недаром говорят про него в шутку, что–де когда строили небосвод, дада Фидаров кирпичи подавил — такой он старый.

— Мы дети смелого, но маленького народа, — продолжал между тем старейшина. — Нам нельзя ссориться. Снимите руки свои с кинжалов и подайте друг другу. Не забывайте, что приближается время каукувда ^[42]. Пора покупать быка для принесения в жертву всевышнему. И да будет мир с вами.

Вот так миротворец! Не повышая голоса, в одну минуту навел на нихасе мир и порядок. Хуторяне разгладили на лицах гневные складки, кое–кто заулыбался, предвкушая обильное угощение на предстоящем празднике. Скандал потух, как сырые кизяки в печке. Отныне все внимание мужчин сосредоточилось на подготовке к приближающемуся празднику. Забыта ссора, забыт Чора с его похождениями на том свете — взрослые, как и дети, не долго увлекаются одной игрушкой.

Обиженный такой резкой переменой в настроении земляков, Чора молча побрел с холма.