Командир батареи отложил газету, с усмешкой взглянул на подчиненных.

— Что это вы бормочете? — спросил он.

— Очин кароший песня поем, — ответил Абдрассулин, — про любов.

— Вот бы не подумал, — удивился лейтенант.

— Э, товарищ гвардии лейтенант, — весело прищурился Аймалетдинов. — Я когда не знал русский язык, тоже над ним смеялся: почак — ножиком называется, башка — головой. Дедушка мой очень серчал на меня за это. «Каждый язык по–своему хорош», — говорил он. А еще говорил: «Сколько знаешь ты языков, столько раз ты человек». Очень мудрый был.

— О чем же ты пел, Зинаид? — спросил Цаликов.

— Это не я — девушка поет о своем любимом. Примерно будет так:

— А ты о чем пел, Вядут? — повернул Цаликов горбоносое лицо к Абдрассулину.

Тот поднял еще выше и без того несимметричную, широкую бровь и охотно перевел свой куплет:

— Правда, хорошая песня, — похвалил командир батареи, — перевод только не очень чтобы… теперь мою песню послушайте.

— «Мæ иунæг уарзон, германы хæсты», — затянул лейтенант–осетин заунывным голосом, и оба татарина засмеялись.

— Ну, чего заржали, как лошади? — прервал пение солист.

— Где же в ней про любовь, товарищ гвардии лейтенант? — спросил, вытирая выступившие на глазах слезы, Аймалетдинов. — Одни германские хвосты какие–то…

— Ничего вы, братцы мои, не смыслите в искусстве, — сморщился в притворном отчаяньи командир батареи, — «Мой любимый, единственный на германской войне», — поет осетинка о своем женихе, поняли? Это вам не «жирлярдя». Эй, Мельниченко! — крикнул он улыбающемуся в сторонке воспитаннику.

— Слушаю, товарищ гвардии лейтенант, — встал по стойке «смирно» Мельниченко.

— Какая твоя любимая песня?

— «Катюша», товарищ гвардии лейтенант, — широко улыбнулся юный артиллерист.

— Вот это песня, — вскочил с зарядного ящика Цаликов и, поправив ремень на гимнастерке, запел сильным и красивым голосом:

Он взмахнул по–дирижерски руками, и весь орудийный расчет подхватил:

Но допеть песню артиллеристы не успели. Прозуммерил полевой телефон, и подскочивший к нему запевала услышал в трубке чеканный голос «самого».

— …Выкатите батарею поближе к берегу, поставьте на прямую наводку и угостите как следует фрицев на сон грядущий. По острову и городской роще особенно. Снарядов не жалеть, — приказал в конце телефонного разговора комбриг Красовский.

Это было зрелище, отрадное сердцу каждого советского бойца, стоящего в обороне на терском рубеже: вдруг из зарослей боярышника и облепихи на противолежащем острове взметнулись к небу огненные смерчи, и грохот множества разрывов всколыхнул воздух над седым Тереком.

— Смотри, Данило, как наши немцу духу дают! — радостно крикнул Вася Донченко своему напарнику по окопу Даниилу Рогачеву.

— Вижу, — степенно ответил Рогачев. В отличие от темпераментного друга он уравновешен и рассудителен. Его черные, несколько угрюмоватые глаза смотрят из–под таких же черных бровей изучающе и спокойно. Весь он олицетворение нерастраченной силы, доброты и мужского достоинства.

— Ты не очень высовывайся, — потянул он товарища за гимнастерку с бруствера, — сейчас он начнет нам духу накачивать.

Пророчество Рогачева не замедлило сбыться. В ответ на стрельбу нашей батареи противотанковых пушек немцы ударили по правому берегу изо всех видов своей артиллерии. Воздух над головами у бойцов в один миг наполнился беспрерывным грохотом разрывов, свистом осколков и жутким воем летящих мин.

— Верно говорят: «Не тронь г…, оно вонять не будет», — крикнул в ухо лежащему рядом Рогачеву Донченко и еще теснее прижался к прохладному окопному дну. Сверху на них сыпались комья земли, сучья деревьев.

Вскоре к грохоту снарядов и мин прибавился свист и грохот авиационных бомб. Откуда–то налетели «лаптежники» и стали остервенело пикировать на терский лес. Огонь и дым, и оглушительный треск разрываемого металла, и удушливая вонь сгоревшего тротила. И так, пока не зашло солнце.

Только с приходом сумерек прекратился этот кромешный ад, и в наступившей тишине явственно прозвучал из–за реки насмешливый картавый голос немецкого громкоговорителя:

— Эй, Иван! Как ест твой здоровье?

Вася Донченко поднялся на ноги, отряхнул с плеч землю, погрозил кулаком невидимому насмешнику:

— Тебе, Фриц, тоже не поздоровилось: вон как в кустах полыхает. Должно быть, танки да машины горят.

Сзади в кустах послышались шаги. Бойцы оглянулись: к их окопу, пригнувшись, спешили двое.

— Здравствуйте, гвардейцы, — гости спрыгнули в окоп. Это были командир 4‑й роты лейтенант Мельник и секретарь партбюро 2‑го батальона политрук Мордовин. Первый как всегда чисто выбрит, аккуратно одет, подтянут. Второй — тоже одет аккуратно, но без щеголеватости, не блещет строевой выправкой, и в синих добрых глазах его светится скорее отеческая заботливость, нежели воинская лихость.

— Ну как вы тут? — спросил командир роты, поправляя ремень на тщательно отутюженной гимнастерке.

— Хорошо, товарищ гвардии лейтенант, — ответил Рогачев, выпячивая перед командиром широкую грудь.

— Немец не делает попытки перебраться на эту сторону?

— Пока нет.

— Дразнится только, — добавил из–за спины своего рослого товарища Донченко. Сам он крепкого телосложения, у него широкие плечи и сильные жилистые руки, но вот ростом не вышел. «Мал, да удал», — говорил он сам про себя.

— Пускай дразнится, — усмехнулся Мельник. — Как говорят на моей родине: «Не смейся, горох, не лучше бобов: размокнешь — и сам лопнешь». Вот искупаем немца в терской воде, тогда послушаем, как он запоет. Не спускайте глаз с реки. Передайте соседям, что, по всей видимости, сегодня ночью противник попытается форсировать Терек. Так что не спать, понятно?

— Так точно, товарищ гвардии лейтенант.

— Ну, в таком случае, спокойной вам бессонницы, — сказал на прощанье лейтенант, намереваясь выпрыгнуть из окопа. Но тут вперед выступил Донченко.

— Товарищ гвардии политрук, — обратился он к Мордовину, — разрешите обратиться?

Мордовин поощрительно смежил веки: давай, мол.

— Мы вот с Данилом… Рогачёвым, то есть, хотели бы перед боем… — Донченко замялся и затем выпалил одним духом, — в партию вступить.

Секретарь партбюро нисколько не удивился такому желанию: сегодня за день это уже десятая просьба.

— Пишите заявления, — сказал он, и в голосе его слышались теплые нотки. — Только помните, что коммунисты всегда впереди других в атаку идут.

— А мы и хотим быть впереди, а не сзади, правда, Данило? То есть, Рогачев, — толкнул локтем товарища быстрый в движениях Донченко.

— Правда, — переступил с ноги на ногу черноглазый здоровяк. — Вот только кто нам напишет рекомендации?

— Разве у вас во взводе нет коммунистов?

— Есть один, Третьяков, остальные все комсомольцы.

— Вот он и напишет, — подмигнул снова секретарь партбюро батальона. — Я тоже напишу, — добавил он весело и первым выпрыгнул из окопа.

Всю ночь Рогачев с Донченко не смыкали глаз, пяля их до боли в кромешную тьму и не видя в ней ничего, кроме контуров кустов на фоне звездного неба. Иногда в воде под берегом шумно плескала крупная рыба, и тогда взвинченные долгим ожиданием бойцы хватали лежащие на бруствере окопа автоматы, нацеливая их в сторону всплеска и думая, что это ударило по воде весло с вражеской лодки. Но проходила минута–другая, они успокаивались и продолжали шепотом прерванный разговор.