Братья Чапраки в партию так и не вступили, но симпатии их были на стороне большевиков… И не потому, что им нравилась программа партии, Им нравились такие люди как Валентин, Андрей Пикалов, Четверуня — люди отчаянные, решительные, готовые на крайние действия. Да и они считали братьев своими. Вот Четверуня и предложил избрать в правление кооператива Шурку. На посёлке его хорошо знали, особенно молодёжь, поэтому через него можно было оказывать своё влияние на эту организацию, на настроения в посёлке. Но на пост председателя кооператива управляющий протащил своего человека — инженера Кушнерука.

Шурка уже не раз ездил с кем-нибудь из членов правления закупать продукты — в Мариуполе они брали хамсу в бочках и вяленую тарань в рогожных кулях, в Гадяче закупали ящиками сало, под Курском — картошку. Случалось, проплачивали углём, который выписывали тут по местным ценам и отправляли попутным транспортом. Но цены всё росли, и никакого удержу им не было. Не мог же кооператив, даже рабочий, торговать себе в убыток! Фунт печёного хлеба доходил в цене до десяти копеек и больше. На выборке надо было простоять у ленты целый день, чтобы заработать на буханку хлеба.

Но без потребиловки было бы ещё хуже. Дело, которое она вела, оказалось не по зубам даже Елисею Мокрову. Его кабак осенью четырнадцатого закрыли. Вернее — запретили продавать водку. Тогда по всей России закрывали кабаки и винокуренные заводы, так что к следующему году их не осталось совсем. А доход Елисея на водке и держался. Попробовал он развернуть торговлю продуктами — не получилось. Оскудели базары, уменьшился подвоз. Оптом, а значит по дешёвке, уже никто не хотел продавать. Если мужик вырывался из села с товаром — сам стоял у прилавка. У Елисея хватило сил лишь на то, чтобы удержать «обжорку» — своего рода харчевню, где неизменно подавали суп-кондёр со шкварками, мясные, картофельные и еще чёрт знает из чего накрученные котлеты, селёдку с луком… К нему ходили конторские да кое-кто из холостяков. А сохранить Назаровке душу живу помогала кооперативная лавка.

Члены правления неизменно сопровождали главного коммерсанта в его поездках, проверяли все расчёты, конечно же, старались закупать продукты «числом поболее, ценою подешевле». Но все равно после каждой новой закупки продукты в потребиловке дорожали. Правление, особенно те, кто имел надёжную связь с рабочим активом, не один раз высказывались в том духе, что надо требовать у хозяев повышения зарплаты. Но Кушнерук всячески отказывался от того, чтобы такая инициатива исходила от кооператива, хотя это была единственная организация, общая для всех шахтёров Назаровки.

Однажды Шурка принёс на заседание правления (а оно проходило в конторе, где кооперативу была выделена одна комната) порядком замызганный номер газеты «Русское слово». Ему передал его Четверуня. Там был напечатан отчёт про выступление в Государственном Совете министра торговли и промышленности Шаховского. Перед этим министр побывал в Донбассе и докладывал: «Топлива добывается мало из-за недостатка рабочих рук. А последних не хватает потому, что низка зарплата. В то время как цены на уголь поднялись на 100 проц., заработная плата в угольных предприятиях прежняя и лишь в отдельных случаях поднялась на 4–5 проц., при крайнем вздорожании жизни».

— Ты вот это зачитай на правлении, — посоветовал Четверуня.

Но никакие доводы не помогали. Управляющий находил сто причин: подорожал крепёжный лес, задержки на транспорте…

И тогда по Назаровке из барака в барак пополз не то слух, не то предположение: надо готовиться к забастовке. День ото дня этот слух крепчал, наполнялся уверенностью. В очереди под магазином бабы открыто обсуждали мнение «комитета», хотя никакого комитета еще не было.

В жизни бывают события, которые всегда случаются неожиданно, даже если их ждали, готовились. Так неожиданно в Назаровке разразилась забастовка. В тот день ещё с утра всё шло своим чередом. Утренняя смена спустилась в забои, степными птицами курлыкали шкива бесконечной откатки, со свистом перешёптывались изношенные магистрали возле парокотельной, выпуская султанчики пара. Разошлись по своим местам слесари, кузнецы, ремонтники, выборка и погрузка. Скрипела перьями контора.

Братьев ещё с наряда погнали на вентилятор — там срочно меняли коренной подшипник. Делали это между сменами. Под шейку мощного вала подводили широкое полукольцо из мягкого сплава — баббита. Его надо было плотно посадить, а потом идеально, до зеркального блеска, выскоблить — отшабрить. Долгие месяцы безостановочно должен вращаться в этом ложе вал, малейшая неточность в подгонке и подшипник, на который опирается вал огромного, в два-три человеческих роста, тяжёлого пропеллера, разогреется и вытечет. А у Шурки глаз как алмаз, и руки не из зада выросли — с шабером никто из слесарей лучше него не работал. В общем, поставили вентилятор, залили между сальниками олеонафт, запустили машину. И, кажется, почувствовали, как под землёй свободно вздохнули шахтёры — огромная крыльчатка с гулом погнала воздух.

Все слесари, а их было человек шесть, возвратились в мастерскую. Те, которые дежурили ночью, пошли домой, а братьям Брюханец наказал пойти на выбору — там что-то ленту перекашивало. И только они собрали инструмент и наладились идти, как со стороны ствола послышались тревожные звонки, кто-то сбежал по трапу с эстакады. Дурную весть всегда опережают какие-то признаки, вроде перед нею катится воздушная волна. Шурка вылетел из мастерской и увидел, что от ламповой кто-то бежит к стволу. Кинулся и себе. Серёжка — за ним. Когда вскочили под гулкий шатёр приёмной площадки, там уже собралось с десяток человек. Среди возгласов ребята поняли главное: «слесаря ушибло».

Медленно шёл канат, вытаскивая клеть. Вот она поднялась над приёмной площадкой, зависла над зияющей пропастью ствола, в это время с лязгом сошлись «кулаки», перекрывая бездну, и на них, толчками оседая всё ниже, опустилась и замерла клеть. Стволовой распахнул железные дверцы — и в тот же миг братья бросились помогать шахтёрам, которые выносили из клети старика Лепёшкина. По его чёрному лицу, по налипшей угольной пыли тёмно-красным лаком расползалась кровь. Когда Шурка поднимал его, Лепёшкин открыл глаза и, морщась, попросил: — «Осторожно — ноги!».

Его положили на носилки — обычные, деревянные, на которых таскают кирпичи и песок, — чтобы нести в больницу. (В Назаровке, на Втором номере имелась больница на десять коек и фельдшер при ней). Но в это время к носилкам через уже довольно плотную толпу протолкался надзиратель.

— Постойте, не несите! — скомандовал он. — Тут для протокола одну минуту… Где ушибло?

Рабочий, что выехал из шахты, ответил:

— На стволе он был, в самом низу, там до зумпфа-то метров десять всего..

— А движенцы долготьё спускали, — вмешался другой.

— Рельсы в клеть не вмещаются, их под клеть подвешивают и помалу вниз, — присоединился к их объяснениям стволовой.

— Полок, на котором он работал, сбило, и Лепёшкин упал…

— Слава Богу, что по пучку рельсов скатился: побился, но живой.

Полицейский надзиратель вертел головой, не зная, кого слушать, а потом, выпирая колесом грудь, как рявкнет:

— Молчать! Я его спрашиваю. Мне ушибленный отвечать должен.

Лепёшкин, неудобно лёжа на деревянных носилках, открыл помутневшие от боли глаза (у него была сломана нога) и увидал Чапраков. Взор его посветлел.

— Шурка, пусть уже несут. Мне больно…

Сергей взялся за носилки спереди и стал их поднимать. С другого конца ухватился выехавший из шахты рабочий.

— Отставить! — скомандовал надзиратель.

Серёжкин напарник опустил ручки носилок, отчего Лепёшкин завис вниз головой. Пришлось и Сергею поставить свой край носилок.

— А как положено работать по инструкции? — допытывался надзиратель.

Лепёшкин застонал. Шурка кинулся вперёд:

— Ваше благородие… Совесть у тебя, Бога твою душу… есть?

— Барбос! — опешил надзиратель.

Звали его Федот Федотыч по фамилии Туркин. Обидно ему стало и, чтобы утвердить свой пошатнувшийся перед лицом напирающей толпы авторитет, ткнул Шурку кулаком в зубы. Отпрянул парень, но на ногах устоял. Увидел закатившиеся глаза Лепёшкина, испугавшегося брата Серёжку, и всё напряжение, которое носил в себе после гибели Тони Зиминой, вдруг взорвалось, облегчая и опустошая душу. Выкрикнув что-то непонятное, Шурка содрал с головы картуз и макушкой что было силы врезался в лицо — широкую «будку» — полицейского надзирателя Федота Федотыча Туркина. Тот взмахнул руками, прикрывая ладонями глаза и размятый нос, и завалился на стоявших позади него.