…но белой акации запаха нежного нам не забы — ыть, не забыть ни-ког-да!

Тёплыми вечерами братья появлялись и на Конторской пустоши. Днём тут мальчишки играли в «чижика» или гоняли тряпичный мяч, к вечеру собирались подростки, а уже после захода солнца молодые коногоны да смазчики поджидали, когда появятся девчонки с выборки, плитовые, а то и хуторские хохлушки. Те, правда, заглядывали вместе со своими кавалерами — вроде как на экскурсию. Гулять с шахтёрами считалось делом позорным, но запретный плод сладок: тут и гармошка, тут и народ удалой, а в сёлах и парней-то почти не осталось. Подцепят какого завалящего, от службы освобождённого, или малолетку — одного на троих — и идут в Назаровку. С одной стороны, вроде бы и со своим, деревенским, а с другой — две из трёх при нём лишние.

Шурке ни одна из девчонок тут не нравилась. Где-то в подсознании он представлял свой «предмет» как нечто нежно-розовое, в рюшечках и воланчиках, однажды виденное им в Юзовке… Но всё, что с этим связано, до поры казалось таким несбыточным! На Конторскую он приходил потому, что дома скучно, что встречали тут хорошо, сходу уступали место на лавочке. Сядет он при общем внимании, то да сё… Чем, мол, тут занимаетесь? «И ты, Марфуша, пришла? Пашка твой, небось, в ночную смену ишачит!» — «А мине, Шурик, ты больше нрависси». Слово за словом, посмеются, пошпыняют друг друга. Потом начинают просить, чтобы сыграл. Шурка только и ждёт того. Кинет пальцы, лениво перебирая пуговки на гармошке, — с неохотой, баловства ради. А потом ка-ак свистнет, раздует пузырём меха выше носа, и у каждого, кто ждал этого, оборвётся что-то внутри. Запляшет с выбрыком заводная мелодия, а Шурка и подпоёт ещё: — А девочка Надя, Чего тебе надо?

— Ничего не надо, Кроме щщиколада!

Девчонки, которым Шурка нравился, танцевали с Сергеем. «Ты, — говорили, — на брата не смотри. Ему цыганка ПРЫНЦЕССУ нагадала — долго искать будет».

Светит луна, раскачивается на углу конторы фонарь, мечутся причудливые тени на лоснящемся пятачке Конторской пустоши. А гармонь подсыпает им жару. За пустошью тянется забор конного двора, справа — начало уходящей наискосок улицы, чуть теплятся огоньки в окнах. А слева степь — чёрная и просторная, где каждому достаточно места для уединения. Если какая пара исчезнет в том направлении, никто, кроме гармониста, и не заметит.

И всё же танцы — удовольствие не столь частое. Тут играют в «ручеёк» и «платочек», когда все усаживаются кругом и передают за спинами платочек, тайком от стоящего в центре. Он вертит головой, пытаясь засечь момент передачи и угадать, кому передали. Случается, собравшись, поют, рассказывают сказки, а рассыплются на группки — у каждой лавочки своя компания.

Когда никто конкретно не отвлекает твоё внимание, очень многое можно увидеть. И открыл Шурка, что не он один смотрит на компанию со стороны. Чёрной тенью стояла обычно в стороне худосочная девица. Танцевать её почти никогда не приглашали, играя в «платочек» — не угадывали, даже если примечали, что у неё он. Девчонки говорили ей «Зима», а настоящее имя было Тоня. Зимина Тоня. Зачем она вообще ходила сюда? Иногда и смотреть на неё было неприятно: втянет голову в плечи, да ещё их вперёд подаст, чтобы бугорки грудей совсем под кофтой пропали. И всё из тьмы наблюдает.

Однажды жалко её стало. Снял гармонь с плеча, передал Серёжке:

— Сыграй кадриль «с замиранием», а я потанцую.

Сбил ещё дальше — на одно ухо — картуз, оправил под витым пояском сатиновую рубаху навыпуск, согнав все складки за спину, и тяжеловатой походкой направился через круг. Девица, что стояла рядом с Зиминой, угадав направление его движения, сделала шаг вперёд. Решила, что к ней идёт он. Шурка скользнул взглядом где-то над её головой и прошёл мимо. Он взял Зимину за локоть, другой рукой за талию — и повёл в круг. Она и сообразить не успела, что происходит. Возможно, и отказалась бы, хотя в таких случаях гармонисту отказывать не принято. Уверенно подхватив её, Шурка сделал проходочку туда-сюда, раскланялся, поменялся с нею местами и, притопнув от нетерпения (а Серёга ещё и присвистнул в этом месте), понёсся, раскручивая её как чаинку в стакане. Ей просто деваться было некуда от такого его напора.

Но если она летала как листок, подхваченный ветром, то Шурка и с братом держал контакт, и вообще контролировал своё поведение. Танцевала она неважненько, но за ним «пошла», его «лад» почувствовала. А уж он старался. Поспевая за кавалером, Зимина невольно развела плечи, подняла голову: нормальная девка, только худющая, — с удивлением обнаружил он. Бескровное лицо в свете луны казалось матово-белым, а в тени ресниц только антрацитовый блеск.

Закончив танец, он возвратился на лавочку, забрал из рук брата гармонь, всё ещё тяжело дыша. «Отчего это у неё глазищи так посверкивали? — думал Шурка, поправляя на плече лямку гармони. — Неужто слезьми набрались? Ну, точно — полны глаза слёз накопила. Едрит твою кочерыжку!» Пошебаршил пальцами по ладам, покачал басовой коробкой, а когда поднял голову, Зиминой уже не было. Ушла. Вечером он возился во дворе, когда за какой-то надобностью заглянул к ним Гаврюха. Жили братья по-прежнему у матери Романа, который так и не вернулся в Назаровку, остался в Макеевке. После окончания школы десятников его пригласил к себе на Листовскую Абызов, который в это время наводил там порядок. Роману он сразу предложил должность начальника движения. По рабочим меркам — это уже шишка. Он командовал всеми коногонами под землёй и вывозкой угля на поверхности, в общем — вагонеточным транспортом. Вести в Назаровский барак молодую жену, воспитанную как благородная, он не мог. Да и как бы она сошлась на кухне с его простецкой матерью? А от окраины Макеевки, где они снимали квартиру, и до Листовской было всего около часу хорошего ходу.

— На Конторскую пустошь собираешься? — спросил Гаврюха, перелезая через низкий заборчик, разделявший дворы.

— А куды мне деваться? — как бы прибедняясь, сказал Шурка. — Я ить солдатку ещё не завёл.

Прошлой весной у Гаврюхи и его Глаши всё шло к женитьбе. С Конторской пустоши они, уже не таясь, удалялись в степь. Но что-то произошло между ними, какая-то размолвка. Вот, назло подруге, Гаврюха стал танцевать с Мотей Хлыновой. Девка она была здоровая, работала на плитах, там вагончики надо вручную разворачивать. Мотя, говорили, за троих военнопленных управлялась. В её руках тридцатипудовый вагончик вертелся на броневой плите — только колёса визжали. Проводив мужа в армию ещё в августе четырнадцатого, Мотя крепилась аж до весны. А потом пришла как-то на Конторскую пустошь, станцевала с Гаврюхой и… увела его к себе ночевать.

Шурка намекнул на солдатку без ехидства, так, от хорошего настроения, но Гаврюху это задело.

— А что тебе солдатка? Матрёна — баба гладкая, с неё всё как с гуся вода. Не сосулька вроде этой Зимы. Вот уж дохлятина… И мать у неё чахоточная, и вся семья порченая. Что ты в ней нашёл?

— Дурр-рак! — укоризненно сказал Шурка. — Придёт с войны Стёпка Хлынов — голову тебе открутит. Девки сплетничают, а ты слушаешь.

Они бы препирались ещё, но из сарайчика с охапкой только что нарубленных дров вышел Серёжка, ссыпал их у дворовой плиты под навесом.

— Будет вам, — упрекнул парней, — сошлись, что твои козлы. Постучали рогами… ну и довольно.

— То мы по дружбе, — великодушно закруглил беседу Щурка. — Ты по какому делу-то?

Гаврила растерянно посмотрел на одного брата, на другого: как быстро они друг другу в лад попадают… Подымил цыгаркой, вспомнил, за чем пришёл:

— Передай Четверуне, что Деревяшкин хочет посоветоваться. Цены повышать надо, а то лопнет наша потребиловка.

С началом войны на руднике было создано потребительское общество — кооператив. В Правление выбрали Деревяшкина, Четверуню и среди других, кому шахтёры доверяли, Шурку, что было неожиданно для него самого.

Когда сосед, обиженно сопя, удалился, Шурка задумался. Но не дела общественные задержались в его мыслях. Была обидная несправедливость в том, что сказал Гаврюха. Не свои, конечно, слова сказал он про эту Зимину, да тем и обиднее. «Мать у неё чахоточная… Нешто этим попрекать можно? Чем она хуже других? Если какому человеку Бог здоровья не дал — то и совсем затолкать его?» — так размышлял он, да ещё вспомнил, как в пепельном лунном свете сверкали глаза Зиминой. Тоскливо заныло под ложечкой, вроде подтолкнули его к самому краю бездонного и тёмного колодца. И чем страшнее было заглянуть в него, тем больше тянуло.