Железную хватку нового хозяина на Листовской быстро почувствовали. Уже в октябре из двух лав добывалось столько же, сколько в июле из трёх. А он тем временем рвался к новому пласту. И опять ему повезло. Когда весною пятнадцатого потребовалось расширять фронт работ, пробивать новые штольни, он первый из шахтовладельцев выпросил две сотни пленных австрийцев и нескольких конвоиров. Не знакомые с шахтой, безъязыкие и отощавшие пленные часто погибали, причём по-глупому: одного вагончиком задавит, другой заснёт в глухой выработке и задохнётся в ней… Только за них какой спрос?
Потом это многие раскусили. Пленных за большие взятки получали в военном ведомстве, а высокие чиновники «доставали» их для работы в своих поместьях.
Уголь стремительно дорожал. Для заводов Петербурга его уже пытались завозить из Англии. Листовская шахта стала приносить хороший доход, но Василий Николаевич не мелочился. Он затеял крупную игру: все прибыли вкладывал в шахту — пробивал новый ствол, покупал машины, которые ещё можно было достать.
Весною шестнадцатого года он горячо поддержал идею создания общества «Китоперс», которое должно было организовать ввоз дешёвого «жёлтого» — как говорили — труда: безработных китайцев и персов. Хорошо понимал: кончится война, уйдут из Донбасса десятки тысяч военнопленных, разбегутся по домам те, кто полез в шахту, чтобы не забрали на фронт. А с кем тогда работать? С возвратившимися фронтовиками, которые не боятся ни Бога, ни чёрта? Выход видел один: работать должны машины и бессловесные «жёлтые», которым можно платить вдвое меньше, чем своим.
Летом шестнадцатого Листовская работала как часы, её ещё называли «Абызовской» — и это льстило Василию Николаевичу. Он мог уже полностью положиться на своих помощников, но по прежнему опыту знал, что этого делать не следует, и потому хоть два раза в неделю, но являлся на службу в кабинет управляющего.
Вот и сегодня, удобно усевшись в кресле своего нового, обставленного добротной мебелью кабинета, спокойно просматривал почту. Газета Рябушинского «Утро России» на все корки ругала концерн «Продамет», который, мол, сдерживает выпуск металла, чтобы сохранить на него высокие цены. А на фронте не хватает пушек и снарядов, потому что нет металла. «Интересно, — подумал Василий Николаевич, — а сам Рябушинский на своих фабриках уж не патриотизм ли выпускает? За лишний процент прибыли не то, что Россию — брата родного не пожалеет».
Однако, были в «Утре Росии» и довольно толковые, с его точки зрения, статьи.
«В настоящую минуту доказывать необходимость и неизбежность нашего утверждения в Констанинополе едва ли не значит ломиться в открытую дверь, — писал некто Парамонов, — Босфор и Дарданеллы должны принадлежать России — таково мнение различных политических групп, и оно совпадает с мнением руководителей нашей внешней политики».
После этой статьи, которую он прочитал до конца и с удовольствием, внимание Василия Николаевича привлёк «репортаж с фронта» под крикливой шапкой. В ней от редакции говорилось, что молодой беллетрист Яков Окунев сам побывал в бою и даёт не какой-то пересказ фактов, почерпнутых в штабе, а «живописует энтузиазм солдат, которые воодушевились приездом к ним любимого отца-генерала и неудержимо рванулись в атаку».
«…Ноги скользили в лужах крови — своей и неприятельской — писал этот восторженный дурак, — густой лес был буквально срезан артиллерийским огнём и горел. Но чувство непередаваемого стихийного восторга, охватившее нас всех, затмило все ужасы… Пели раненые и умирающие!..»
«О, Господи! — подумал Абызов. — Ни один хулитель не принёс, должно быть, столько вреда России, сколько вот такие безудержные, неиссякаемые хвалители!»
Бросив газеты на приставной столик (секретарь потом уберёт), он вышел в коридор. Только что вымытые деревянные полы струили прохладу, из торцевого окошка падал косой, жёсткий свет. В душе Василия Николаевича вызревало какое-то предчувствие, неосознанная тревога — оставаться наедине с собой стало тягостно. Толкнув дверь, вошёл в кабинет к главбуху.
Леопольд Саввич, как школьник, пойманный учителем, быстренько отодвинул журнал, который только что читал, и потянулся за развёрнутой ведомостью. Абызов заулыбался.
— Да ладно вам… Чтобы не одичать тут, надо и журналы почитывать. Не в убыток, конечно, делу. Кстати, что за изданьице? Такое яркое…
— «Столица и усадьба», — угодливо ответил Клевецкий. — Вот тут сказано: «Журнал красивой жизни, совершенно нового в России типа, по образцу английских».
Абызов бросил взгляд на красочную обложку и в виньетке под целующимися ангелочками прочитал: «Красивая жизнь доступна не всем, но она всё-таки существует, она создаёт те особые ценности, которые станут когда-нибудь общим достоянием… Всякая политика, партийность, классовая рознь абсолютно чужды нашему журналу».
— Да… — задумчиво произнёс хозяин. — «Расея» наша непостижима! Сто миллионов голодают, десять миллионов сидят в мокрых окопах, а красивая жизнь… как тут написано — «всё-таки существует»! Впрочем, Леопольд Саввич, если подойти к делу философически… Скажем, чтобы насладиться нежной телячьей отбивной — не обязательно видеть, как убивают телёнка, как выпускают из него кишки и снимают шкуру! Скорее наоборот.
Он полистал журнальчик, вначале даже со смешком («Уж не жениться ли вы надумали наконец?»), потом уткнулся в какую-то статейку, засмотрелся на идиллический рисунок изящной виллы у пруда, из которого выходила юная купальщица…
— М-да… М-да… — вздохнул Абызов и неожиданно предложил: — Не хотите ли со мной прогуляться?
Они вышли из нового здания конторы, которое всеми окнами кабинетов смотрело на шахтный двор. Оставив в стороне посёлок, что раскорячился несколькими рядами кривых улиц, обогнули устье старого наклонного ствола и направились к новому. Абызов гордился им. Облицованный тёсаным камнем, он отвесно прошил недра до глубины 210 метров и, как все считали, божьим провидением сел на богатый пласт! К нему от старых выработок тянулась под землёю сбойка…
Клевецкий полагал, что Василий Николаевич, находясь в добром расположении духа, предложит ему ещё раз проехаться в клети по новому стволу, порадоваться вместе с ним. Ещё бы не радоваться хозяину. В один день, считай, стоимость шахты выросла в пять раз!
Но Абызов, опустив до бровей белое кепи и сшибая тростью побуревшие головки тысячелистника, сошёл с тропки и мимо ствола направился в Кудрявую балку. Это был древний глубокий овраг, за многие сотни лет его берега сгладились, покрылись слоем почвы. Укрытые от горячих ветров, тут пышно росли травы, буйно заплетались кустарники, особенно в верхней части — и тёрн, и шиповник, и такой же колючий серебристый лох. По правому берегу Кудрявой балки проходила граница земель, относящихся к Листовской.
— Знаете, я за два года не отложил ни копейки, — задумчиво сказал Абызов, — всё пускал на ремонт и строительство.
(Лукавил управляющий. Ещё и как лукавил!)
— И не прогадали… — почтительно отозвался Клевецкий.
— Да уж не жалуюсь!
И Василий Николаевич стал говорить о том, что ещё месяц-другой — и крупные затраты кончатся, шахта начнёт давать… деньги! Он не скопидом, не станет, образно говоря, набивать сундуки. Деньги для него — не цель, а всего лишь средство. Вот здесь, в Кудрявой балке, как только кончится война, он начнёт возводить свою мечту. Если в низовьях поставить плотину, спланировать берега, посадить сад…
— Разбередили вы меня, Леопольд Саввич, своим журналом красивой жизни. Когда ушло с молотка родительское поместье, я даже не сожалел. Молод был и глуп. Думал, если оно не приносит денег, то и проку в нём нет. Понадобились годы, прежде чем я понял, какое это ошеломляющее счастье — владеть землёй! Балка, ручей, трава… И всё это, что внутри, — на сто, на тысячу сажён… И небо вверху, и солнце, и если дождь пойдёт — всё тут моё.
Он вспомнил, что именно в Кудрявую балку там, глубоко под землёй, решил пробить выработку Нечволодов и обнаружил мощный пласт в границах Листовской. В конце концов это стало счастливым случаем для Василия Николаевича. Но сегодня, вспомнив об этом уже с хозяйской точки зрения, он вдруг поморщился: «Всё-таки большая свинья этот маркшейдер! Знал же, что залезает в чужие недра, знал — но не остановился. Кто своего не имел, тому и чужого не жалко».