Так, примерно, размышлял Щурка, получив задание от Валентина, но выполнять его взялся. Шутка ли — человек из редакции!

Вернувшись в мастерскую, отозвал в сторону Андрея Пикалова. Это был хороший слесарь и надёжный, справедливый мужик. Услыхав о просьбе пришельца, Андрей вскинул брови — задумался.

— Ты с братом… Ещё Гаврилу, соседа, возьмите, — сказал он, глядя поверх Шуркиного лба, — стеречь будете. Вдруг у этого товарища кто-то на хвосте сидит…

Возражать Шурка не стал, хотя ему тоже хотелось послушать, о чём станут секретничать мужики. Перед заходом солнца привёл своих, Серёжке определил место дежурства в балке, а Гавриле — под кочегаркой. После того, как Роман поступил в школу десятников, его тень — Гаврюха — сдружился с братьями. Вместе, случалось, ходили в Макеевку, навещали молодых супругов. И так вышло, что Роман сам определил между ними за старшего Шурку.

…Солнце опустилось в сиреневые подушки, взбитые над горизонтом, и степь облегчённо вздохнула. После дневного напряжения ночь позволяла природе расслабиться. Лунный свет обобщал очертания предметов, смывал всё мелкое и незначительное. Широким кругом обойдя небольшой назаровский погост, Шурка пошёл вдоль не огороженных крайних могилок. Заросшие бурьяном холмики, покосившиеся, а то и вовсе поваленные кресты в чахоточной бледности лунного света не вызывали в нём ни страха, ни душевного смятения. Хотелось размышлять, думать о чём-то самом-самом… Зачем ты есть? Что тебе уготовано? Распорядится ли тобою некая Судьба или ты сам предложишь ей что-то интересное, необычное?

Будто за воротник тащило его под акации, где представитель редакции толковал с шахтёрами. Они собрались ближе к центру кладбища. Там было несколько огороженных могилок и небольшая площадка. На ней, случалось, во время похорон служили панихиду.

Андрей Пикалов стоял, опершись на оградку, остальные сидели на земле, подстелив пиджаки. (Стелили обычно подкладкой к земле, чтобы лицевую сторону не измазать). Слушали приезжего, который в мягком свете луны выглядел куда значительней, чем днём. Он говорил глуховатым голосом, но с таким внутренним напряжением, что оно передавалось другим. Чувствовалось, что уже много раз он толковал об этом, вразумляя своих слушателей.

— Назревают большие события, — убеждённо говорил Валентин, — Европа готовится к войне. Все газеты только и кричат об этом. В Германии вводятся новые налоги. Наш царь нянькается с генералами. Собственной рукой щупает сукно на шаровары для гусар. Об этом пишут верноподданные газеты. Он к войне как к параду готовится, как дурачок к весёлой ярмарке!

— С другой стороны, — продолжал пришелец, — мы видим лихорадочное оживление в промышленности. В прошлом году в Донбассе добыто полтора миллиарда пудов угля. Рекорд! Прибыли капиталистов растут. Одни гребут лопатой от военных займов — вся Россия в долгах как в шелках, другие спешат выдавить из рабочего лишнюю копейку. Но и те, и другие недовольны. Все недовольны. У кого суп жидок, а у кого жемчуг мелок… Мы на пороге великих потрясений. И что предлагают нам в этот момент меньшевики-ликвидаторы? Отказаться от подпольной борьбы, по сути — легализовать партию, отдать её на милость полиции! Это прямое предательство!

— Ты это… Полегче на поворотах, товарищ, — отозвался Лукьян Христич, костыльщик из кузни. — Говори да не заговаривайся. Вот в Киеве в девятьсот пятом-шестом годах революцию делали все. Меньшевиков и эсеров было куда как поболее, чем ваших. И на каторгу пошли товарищи, и головы сложили… А ты — предатели. Это в комитетах ваших, может и есть такие. А то что же получается — если тамбовские с рязанскими дерутся — плохо для нашего общего рабочего дела, а если большевики с меньшевиками или эсерами за чубы хватаются, то, по-твоему, вроде бы и хорошо.

— Ну, что «предатели» — может, я и погорячился. Только большевики создают железную организацию, в которой каждый должен быть готов умереть за рабочее дело. А меньшевики либеральничают, хотят партию на манер английского клуба: когда хочу, тогда и участвую…

Шурка слушал внимательно. «Ты смотри, — думал он с гордостью, — а нашим, назаровским, тоже палец в рот не клади!» Андрей Пикалов заставил парня вспомнить про свои обязанности. Тронул за локоть и шепнул:

— Там орлы твои, поди, уснули. Сбегай проверь.

Но ребята не спали, Сергей первым высмотрел приближение брата, вылез из балки и стоял на косогоре, освещённый луной. Шурка сказал ему, что всё в порядке, собрались, по всему видать, надолго. «Ты тут не усни, похаживай… А я ещё наведаюсь».

Звёздное небо мерцало и искрилось, в тёплом и густом воздухе струились запахи пряной полыни и сладковатого дымка разбросанных по всей степи тлеющих терриконов. Возле парового подъёма стали слышны ритмичные вздохи машины, запахло смазкой и керосином… У самых зданий в звёздную ночь темнота всегда кажется гуще, плотнее. Он направился вдоль кочегарки, когда услышал покашливание и сдержанный голос Гаврюхи, который с кем-то разговаривал. Вот он вышел из тени, громко спросил:

— Спички есть? — И, перейдя на шёпот, предупредил: — Не шуми, она тебя не узнает.

Оказывается, чтобы не скучать, Гаврюха мотнулся на Конторскую пустошь (там, между конторой и оградой конного двора, по вечерам собиралась молодёжь) и привёл свою Глашу. Пояснив это Шурке, достал из кармана спички, прикурил, громко сообщил, что немного спичек оставит себе, и опять перешёл на шёпот:

— Ну, что там — толкуют?

— Толкуют… Должно быть, комитет сделают.

— А… — Гаврюха махнул рукой, — какой комитет без Романа Николаевича!

— У тебя не спросили. Зря Глашку привёл. Заговоришься…

— Ты своё дело знай, — успокоил его Гаврюха, — я её шшупаю молча. — И, хмыкнув, закончил громко: — Благодарствую!

Встреча с представителем газеты затянулась надолго. Шурка ещё подходил к ним, прислушивался… Нельзя сказать, что разговоры, которые вели шахтёры с Валентином, были для парня в диковинку. Однако многое оставалось неясным. Зачем, скажем, у царя отбирать власть, а у хозяина — шахту? Вот землю забрать у помещика — это понятно. Раздели её между мужиками, чтобы на каждой полоске был свой хозяин. А шахту не разделишь. Нельзя отдать одному паровую машину, а другому, скажем, клеть. Хозяин-то должен быть! Пусть только платит по-честному.

Что же касается царя, то он, по мненью Шурки, вообще ничего плохого ему не сделал. Другое дело мастер Брюханец. И подзатыльник за так отвесит, и на любую пакость способный. По чужим ящикам при верстаках лазает, придирками и штрафами замордовал людей. А Шурку, которого по просьбе Штрахова перевели в слесари, особенно. Так и говорит: «Я твои дерзкие, бесстыжие глаза видеть не могу». Тут, можно сказать, первый раз в жизни помогла парню газета.

Андрей Пикалов и другой слесарь — Прохор Четверуня, что приходили на квартиру к Роману, когда их ещё Пров Селиванов собирал, признали братьев своими людьми. Вместе деньги на подписку собирали, изворачивались, чтобы номера вовремя забрать на почте, пока полиция не изъяла. Разумеется, им и поговорить было о чём. Когда мастер Брюханец надавал Шурке подзатыльников: раз, другой — слесари не только сочувствовали парню, но и помогали исправлять промахи в работе, учили. Брюханец, конечно, сволочной человек, но он — мастер, и если поднесёт заколдушку — за дело — ничего не попишешь. Однако, когда он треснул Шурку по лбу штангельциркулем и расёк бровь, Андрей Пикалов не стерпел. Оставив свой верстак, заступил мастеру дорогу и сказал:

— Нехорошо, Остап Саввич, пацана обижать. Ты своих не имеешь…

— Пошёл вон! — закричал Брюханец и хотел выйти.

Но Пикалов ни с места. Только оглянулся, а Четверуня тут же к двери — и на крючок. Оставили работу и другие слесари.

— Говорят, что ты скопец, потому такой злой, — высказался Пикалов, — но на меня не кричи, я пуще тебя психованый.

Мастер отступил и закричал на других:

— А вы чего это работу бросили?

— Ты со мной ещё не поговорил, — наступал на него Андрей. Щёки у него побледнели от волнения, как отмороженные.