…Степь томилась в июльском зное. Солнце растекалось по выгоревшему небу. Яркие краски весны давно пожухли, пустырь за шахтой побурел, мурава на склонах балки стала похожей на рыжеватую щетину. Красивая, но бедная пора цветения давно ушла, и степные травы, отдав все соки молодым, сытым зёрнам, теперь купали их в тепле, закаляли в горячем мареве.

Серёжка взбирался по косогору от здания вентилятора, сшибая ботинками гранёные стебли подорожника и ершистые головки щирицы. Когда выбрался из балки и свернул с тропы, трубный гул вентилятора переломился, стал глуше, вроде бы его опустили под землю. Сергей искал, где бы присесть. Его ботинки, когда свернул с дорожки, сразу покрылись сизым налётом, который осыпался с пахучего полынка. Выбрав местечко, где нет колючек и репейника, поставил полегчавшую жестяную маслёнку, сбросил сумку с инструментом и уселся на землю, приминая шелестящий подшерсток типчака и пырея. Не удержался, завалился на спину, раскинул руки, жмурясь на солнце. Благодать!

Ни тебе мастера, ни тебе механика! А то спокойно пожрать не дадут. Всегда найдут работу…

А степь гудела, расстарались сонмы кузнечиков, недовольно ворчал шмель, но все эти звуки вливались в неумолчный, утробный гул шахтного вентилятора, от которого и в посёлке не скрыться, к нему можно только привыкнуть.

Однако солнце настырничало, стараясь проникнуть под опущенные веки, да и в животе бурчало. Он повернулся на бок, достал из сумки с инструментом узелок. В нём, кроме горбушки хлеба и пары картошек, был свежий огурец и кусок солёной рыбы. Не хуже, чем у многих семейных.

Что и говорить, братаны выбивались в люди. Шурка вот уже почти два года работал слесарем, ни одного дня не ходил в учениках, потому как не хуже некоторых выполнял слесарную работу. Придёт время — и он, Серёга, выпросится в слесари или в кузню. Тянуло его к пылающему горну. Жили они теперь не в казарме, а в семейном бараке, у матери Романа Саврасова. У неё же и харчились. Платили, конечно. И ей помощь: у Ромки теперь своя семья.

Однако лёжа на боку есть неудобно. Парнишка сел, по-татарски подобрав под себя ноги. Ему видны были шахтные надстройки, терриконик, копёр, глухая стена парокотельной и кучи шлака возле неё. Только что это? Под стеной в тенёчке кто-то сидит. Неужто мастер? Как ни присматривался, слепящее солнце мешало разглядеть человека, что пристроился в короткой тени под закопчёной стеной.

Сунув в рот остатки картошки и огрызок огурца, поспешно встал, нацепил на плечо сумку, картуз на глаза — и пошёл. А вдруг это мастер его высматривает? Надаёт ещё закалдушек под горячую руку. Но по мере того, как подходил к кочегарке, убеждался, что это не мастер и вообще чужой человек. Вот поднялся и пошёл Сергею навстречу. Одет был не ахти — в кепочке, нанковом пиджаке и сандалиях на босу ногу.

Подошёл, поздоровался и, доверительно заглянув в глаза, спросил:

— Ты не знаешь, тут работает такой по фамилии Чапрак?

— Я Чапрак, — удивился Серёжка. — А вы по какому делу?

— Ты? Александр Иванович?

— Не… Шурка — то мой брат.

— Значит, вас тут, Чапраков, двое.

— Слава Богу, что двое. Одному и пропасть можно.

— Это ты верно сказал, — хмыкнул незнакомец, и лицо его сразу обмякло в простоватой, открытой улыбке. — Одному плохо. Ты мне вот что — вызови брата. Поговорить с ним надо. Только сделай незаметно, мало ли собак!

Серёжка посмотрел на него, на запылённые ноги в разношенных сандалиях, до которых не доставали короткие помятые брюки, — издалёка шел человек.

— Ладно, мы в балку придём. Слышишь — гудит? Там, за бугорком, подождёшь.

Шурку застал в мастерской, у верстака. Из кузнечных заготовок он собирал и подгонял хомуты, которыми латали шипуны на паропроводах. Две скобы, два болта… Работал он с весёлой злостью. Тиски затягивал рывком, намертво, напильник в его руках ходил широко, размашисто.

— Ну, чего тебе? — спросил брата, который остановился у верстака, наблюдая за его работой.

— Дело есть.

— Говори.

— Да будет тебе! Ухватился за напильник, как чёрт за грешную душу, — обиделся младший.

Шурка швырнул напильник на верстак, резко повернулся лицом к брату.

Когда выслушал его, обтёр грязные руки ветошью и молча вышел из мастерской. Оглянувшись, не наблюдает ли кто за ними, полез через кучу шлака за кочегарку.

Незнакомец поджидал их, как и договорились, в балке. Здороваясь с Шуркой, назвал себя:

— Валентин.

Разговаривать под неумолчное гудение вентилятора было очень неудобно. Все трое выбрались из балки и направились в сторону назаровского кладбища — пустынного и не огороженного, оставленного под присмотром нескольких невысоких, обглоданных козами акаций. Ступив под неплотную тень, Валентин опустился на землю, приглашая братьев садиться рядом. Виновато объяснил:

— Устал я, ребята.

— Так что за дело у вас? — с ноткой недовольства спросил Шурка.

— Садись, я долго не задержу. В общем, так… В Назаровке есть три подписчика газеты «Наша правда», один из них, значит, Александр Чапрак.

— А что? Газета разрешённая.

— Ты не объясняй. Я из редакции, вернее — меня послала редакция.

— Это ты вот так из Перербурга пришёл? — Шурка с ухмылкой взглянул на его пыльные сандалии, надетые на босу ногу.

— Бывал и там, — не смутился Валентин. — Но для связи и другие способы есть. Ты за газетой не в Петербург бегаешь!

— Ладно, не обижайся, — примирительно сказал Шурка. — Хорошая газета. Это наша мастерская её выписывает, только на моё имя. А вторую — в тамбовской казарме… Надзиратель за неё страшшает, но у него должность такая.

Серёжка с восхищением смотрел на брата — мужик! В семнадцать лет он был широкоплеч, здоров, держался независимо. Не зря ему слесари кличку дали: Шуруп. Его рыжий лоб скорее можно было расшибить, чем заставить кланяться.

Валентину Шурка, должно быть, понравился. Потому и заговорил с ним откровенно: газеты, мол, читаете, но понимать их не научились. Назаровка — такой большой рудник, а рабочей организации нету.

— Ну, ты не очень… — не согласился с ним Шурка. — Была у нас организация. Была да сплыла. В прошлом годе и устав сочинили — свой. Нас тут всякие агитировали. Я не про себя говорю, есть тут люди постарше. Связались с Юзовским комитетом. Стали они нас подправлять: то одну резолюцию пришлют, чтобы одобрили, то совсем другую. Там между собой договориться не могут: кто за большевиков, кто за эсеров. А потом все и загремели: куда тот комитет подевался? Без последнего «прости». И наших троих забрали. В аккурат тех, которые туда в комитет входили.

Валентин внимательно слушал. Вроде доверяясь ребятам, сказал, что в рабочие организации часто проникают провокаторы, есть они и в Юзовке, и в Макеевке. А разоблачить такого нелегко: он в шахте или на заводе работает, громче других кричит на собрании, а сам давно жандармами куплен.

— Убивать таких! — вырвалось у Шурки.

— Само собой… — как бы между делом согласился Валентин. — Если разоблачим, ясное дело — ликвидируем.

Не знал Валентин, что этим своим «ясное дело — ликвидируем», обронённым как нечто само собой разумеющееся, он купил Шурку, можно сказать, с потрохами. И когда попросил помочь встретиться с надёжными людьми, Шурка согласился, не раздумывая.

Честно говоря, сама эта затея ему лично не очень нравилась. Зачем создавать какую-то организацию, когда есть братва? Это у господ — клубы, партии, всякие комитеты. Надо ли рабочему человеку обезьянничать? Ну, создадут комитет, войдут в него самые заводилы. А потом всю эту рабочую головку в одну ночь и свернут, только позвонки хрустнут. Кому от этого польза?

Нынче на руднике совсем не то, что было год, а тем более — два года назад. Которые газеты выписывают — жмутся друг к дружке. С кем же ещё поговорить? Опять же — если принёс газету на рудник: «Южный край», «Рабочий путь» или ещё какую — её у тебя и другие почитать просят. Так что если какая заварушка на руднике или в Юзовке вообще — только свистни. За общее дело долго собираться не станут. Всякие комитеты пусть в Петербурге собираются и решают, а тут они ни к чему.