— Нацу попробуй обидеть… — но скрыть злости в своём голосе не смогла.

— Горько! — не дав ей до конца высказаться, крикнула Соня.

И все со вздохом облегчения закричали: «Горько!». Молодые встали. Роман склонился над Нацей, но не в силах был коснуться её чужих, пересохших губ. Тогда она подхватила с затылка кончики вуальки, прикрылась — скорее ладошкой, чем подхваченным краем реденькой сеточки.

— Целуй, — шепнула, едва не плача. — Всё равно не отвяжутся. Ну!

Он прильнул к её губам, задержал дыхание и… долго не мог прийти в себя.

Гости пялили на них глаза — никакого впечетления. О них, о гостях, кажется, забыли. Бабушка Надежда Ивановна захлопала в ладоши, остальные тоже, а Тимоха, сам изнемогая от этого поцелуя, заорал:

— Сладко!

Молодые наконец сели. Тяжело дыша, взъерошенный жених потянулся к рюмке. Дина вышла из-за стола, направилась в свою комнату. Видеть такое было выше её сил. Хотел было Степан Савельевич остановить дочь, призвать к порядку, но бабушка перехватила инициативу:

— Подарки! Пошли подарки смотреть! — И, уже выходя из-за стола: — Не какую-нибудь бесприданницу выдаём!

Все потянулись в боковушку, где на железной кровати с панцирной сеткой, на столике и просто в углу были разложены в общем-то не ахти какие подарки. Шурка заглянул в дверь между чужими спинами — в это время Соня показывала кастрюльки — и вернулся к столу, за которым оставался сидеть только Худяков. Обрадованный случаем, парень подсел к нему.

— Господин Худяков… Лексей Сергеич! Вы — человек…

Увидав, что парень захмелел, Худяков жестом остановил его и предложил:

— Давайте выйдем на воздух. Тут душно.

— Правильно! — согласился Шурка. — З-золотой вы человек, Лексей Сергеич! Я за маманю вам…

Вышли на крыльцо, освещённое по случаю гостей пузатым керосиновым фонарём, пристроенным под навесом. Стоял холодный осенний вечер. В воздухе висела липкая изморось, которая могла разохотиться надоедливым дождём или мокрым недолговечным снегом. Зябко передёрнувшись, Шурка тронул Худякова за локоть.

— Лексей Сергеич, душа горит! Жить не могу…

— Тебе, Шура, не следовало пить.

— Та рази я пью? Эт-т за друга. Мне, — схватил он Худякова за руку и, тараща луповатые глаза, в которых от напряжения блеснули слёзы, выдохнул: — …револьвер нужен! Одну скотину убить надо. — Отпустил руку Худякова и схватил себя за горло: — Вот так надо!

— Тс-с… Разве можно, Шура? — и показал взглядом в конец двора.

Из-за ворот выглядывал поднятый верх пролётки. В ней, должно быть, дремал нанятый Надеждой Ивановной извозчик. Предполагалось, что молодые первые дни останутся у Штраховых, в комнате девчат, а потом уже переберутся в Макеевку. Поэтому Дина прямо с вечера должна была уехать с бабушкой.

— Хорошо, — зашипел Шурка, — я тихо… Он, понимаешь, тятю угробил. На межевой камень… Сверху, с эстакады, нам с Серёгой хорошо было видать. На собрании, значит. Мы враз его узнали…

Алексей Сергеевич был наслышан от няньки, матери этих парней, про обстоятельства гибели её мужа Ивана Ивановича, поэтому начинал кое-что понимать. Но тут из сеней выглянул Серёжка.

— Ты куды запропастился? — спросил у брата.

— Сгинь! Я вот хочу всё про Абызова Лексей Сергеичу…

— Довольно, не надо больше. Пойдемте в комнату. Вы вот что, ребята, — строго осаживая Шурку, который ещё клокотал, предложил Худяков, — приходите к нам почаще. И не только, чтобы мамашу проведать. Поговорим спокойно… А пока — никому ни слова. Договорились? Ты присмотри за ним, чтобы язык не распускал, — наказал Серёжке.

— Могила! — охотно согласился Шурка.

В горнице продолжалось вялое застолье, а Тимоха, судя по всему, уже не первый раз пытался запеть:

— Ревела буря, гром гремел…

Его не поддерживали. Мария Платоновна собирала грязные тарелки, уносила объедки, на кухне ей помогала мать Романа, обе время от времени появлялись у стола и снова исчезали. Соня пыталась наладить разговор с Гаврюхой — парнем добрым, но туповатым, а Степан Савельевич, который уже хорошо подпил, поучал жениха, каким надлежит быть настоящему шахтёру. Нельзя сказать, что Роман слушал его с должным вниманием. Только бабушка витала над всеми.

Самой несчастной чувствовала себя Дина. Когда гости пошли смотреть подарки, отец заглянул к ней в комнату и сурово сказал:

— Ты чего тут бунт устраиваешь? А ну, марш за стол!

— Не хочу…

— За косы выволоку.

Фыркнула ему в лицо, но в горницу вышла и с обиженным видом уселась на своё место. Она всех их тут ненавидела. Её обворовали. Возмущало благодушие бабушки. Забрав её на лето в Рутченковку, она тем самым подсунула Нацку Леопольду, создала им условия… А теперь и Романом довольна, на подарки не в меру расщедрилась. Мелькнула мысль: «Пойти в сарай и повеситься, испортить им всё!» Эта свадьба ставила её в положение отвергнутой. Соню — так хоть за конторщика выдали, а тут коногон! Сам факт, что она старше той, которая выдана за коногона, низвергал Дину из барышень в девки. Перед свадьбой сёстры перегрызлись окончательно.

— Ну, что ты всё цепляешься? — взмолилась тогда Наца. — Моему несчастью разве можно завидовать?

— Тебе завидовать? — презрительно скривилась Дина. — Я бы скорее согласилась оказаться вдовой Леопольда, чем женой твоего неумытого харцыза.

Этого Наца не могла стерпеть.

— Если бы вдруг Поль умер, — зло бросила она, — то таких вдов, как мы с тобой, осталось бы пол-Юзовки.

Дина почувствовала себя так, вроде бы её в грязь макнули. Как же посмела Нацка равняться с нею! Отбила жениха у родной сестры (подумать только — у родной сестры!), разрушила её счастье, и теперь, лишив её будущего, хочет лишить и прошлого! Ведь у неё, у Дины (это подразумевалось само собой), истинная любовь, которая прощает всё, а Нацка — потаскушка. Разве можно сравнивать?

Так что свадьба сестры, как на неё не посмотри, унижала Дину. А когда увидела, что по-настоящему целуется с якобы ненавистным ей Романом, выскочила из-за стола, не в силах терпеть такое. И вот, вынужденная подчиниться воле отца, вернулась, но чувствовала, что не может всего этого вытерпеть.

— …Во мраке молнии блистали… — гудел Тимоха.

Расстроенный тем, что его не поддерживают, обиженно сказал:

— Ну что за люди! Вроде бы не свадьба, а поминки…

Сидевший рядом Штрахов двинул его локтем в бок, Тимоха ойкнул. Бабушка не поняла, в чём дело, но увидала свирепый взгляд сына, который не предвещал ничего хорошего, и поспешила с тостом:

— Вот Сонечка говорила, что теперь вас двое… Дай вам Бог и третьего!

— Для этого Наца уже загодя постара… — Дина не успела закончить фразу.

Рванувшись через стол так, что полетели тарелки, Степан Савельевич закатил ей пощёчину. Тимоха кинулся удерживать его. Загремел, падая, стул. Бабушка поспешила к ним:

— Степан… Стёпка! Побойся Бога!

Тимохе не впервой было успокаивать пьяного хозяина. Знал: нельзя позволять ему разбушеваться — тогда пойдёт крушить всё.

— Парень, — крикнул он Гаврюхе, — хватай его за руку!

Гаврюха рад стараться. Завертелась куча-мала.

— Змеи… Змеи… — рычал Степан Савельевич, пытаясь избавиться от обхватившего его сзади Тимохи. — Они мне по ночам в грудь лезут… Рву… Хвосты рву, а они снова, меж рёбер… Чёрные змеи…

Молодые остались за столом одни. Остальные сгрудились вокруг Степана Савельевича. Нацу охватил страх, вроде её продавали как бракованный товар — и вот брачок разоблачили, скандал разрастается… Она инстинктивно потянулась к Роману, припала к его плечу.

— Уйдём отсюда… Уйдём… Куда угодно. Уведи меня!

Ромка растерялся. Его не смутила пьяная заваруха, не в таких потасовках раскручивался. Была бы надоба — мог всех тут раскидать. Да и вообще — какая свадьба без драки! Но он ошалел от предчувствия счастья, от того, как Наца, очертя голову, вдруг доверилась ему. Обожгло острое чувство жалости.

— Да, да, одевайся, — обрадовался он и коротко прикрикнул: — Гаврюха!