Мысль сработала молниеносно: в сознании воскресли ссоры в пути, подозрительная уступчивость «бати», его игра в молчанку, тяжелые думы у ночных костров.
Так вот когда решил рассчитаться Кулак-Могила! Митька пошел на него с топором. «Не он, так я», — быстро сообразил Митька, чувствуя, что один из них должен погибнуть. О каких-либо переговорах, примирении не могло быть и мысли: даже ручной зверь, однажды оскалив зубы на хозяина, рано или поздно перегрызет ему глотку. Кулак-Могила был уверен, что выстрел окажется смертельным, и, может быть, поэтому впервые в жизни растерялся, увидев идущего на него с топором Митьку. «Пересилил, варнак, — тяжело загудело у него в голове. — Заговорен он от пули, что ли», — успел подумать он, отбрасывая в сторону бесполезное ружье и хватаясь за топор.
— Зарублю, гад! — закричал он, пятясь назад, неуклюже переставляя подкосившиеся ноги.
— Кто кого, — наседал Митька.
— Ружье-то нечаянно стрелило, — пытался оправдаться Кулак-Могила.
Митька остановился, опустил топор.
— Иди-ка ты, батя, подобру-поздорову. Дороги у нас разные.
От неожиданности бандит опешил. «Разные-то разные, — пронеслось в сознании, — но могут и опять схлестнуться». Мирного исхода быть не может. Неуступчивый, строптивый, привыкший повелевать Кулак-Могила давно задумал избавиться от своего удачливого спутника, завладеть ружьем, боеприпасами, провизией и в одиночку выбраться из тайги. Зимовка в Саянах казалась ему бессмысленной и опасной. На кой черт такая воля, ежели она хуже каторги? Воля — это когда красивая жизнь, воровская удача, власть над себе подобными. Манил город с широкими проспектами, ночными огнями ресторанов, ошалело скачущими тройками, цыганскими хорами.
«Митька ко всему этому не приучен, ему тайга — мать родная. В городе с ним застукают на первом перекрестке. Рвану один…»
Замысел оказался подрубленным на самом корню. Уцелел, варначина, от медвежьей пули. Теперь топором норовит опоясать. Нет, мирному исходу не бывать.
Неправда, что лес безмолвен, а вода нема, как и ее обитатели. В смертельной схватке, вооруженные топорами, сшиблись два дюжих мужчины, каждый из которых мог ударом кулака в лоб свалить сохатого. Зашумел темный бор, зловеще посвистывая. Заревел поток, с еще большей силой ударяясь о прибрежные камни и валуны, преградившие русло. Черные птицы взметнулись из чащобы и повисли высоко в воздухе над головами бойцов, предчувствуя скорую поживу. Лязгнуло железо о железо. Не искры, а молнии, высеченные тяжкими ударами, метались вокруг дерущихся. А с высоты навстречу земным молниям рванулись горячие грозовые, расколовшие небо пополам и выплеснувшие из глубокой расщелины неудержимый поток ливня. Но даже холодные струи дождя не остудили ярости дерущихся. Уже поранены были тот и другой. Кровь хлестала из глубоких порезов, и вид ее еще больше разжигал ненависть противников. Казалось, поединку не будет конца. Упершись кулаками с зажатыми в них поднятыми топорами, противники тщетно пытались сдвинуть друг друга с места. Расцепившись, они снова сходились, молча, без выкриков и угроз, сохраняя каждую каплю силы. Для выдумки хитрого приема не хватало времени, все внимание сосредоточено на мгновенном отражении выпадов врага.
Митька никогда не дрался ни с кем, кроме зверя, Кулак-Могила загубил не одну человеческую душу. Преимущество было на стороне бандита. Но Митька и сейчас видел перед собой зверя, дикого, необузданного, а Кулак-Могила столкнулся с равной силой, что заставляло его отказаться от старых приемов, когда удар кулака по темени решал борьбу в его пользу. Противники снова сцепились лезвиями топоров, рывками стараясь выдернуть оружие друг у друга. Кулак-Могила решился на крайний шаг. Чувствуя, с каким напряжением Митька притягивает к себе его топор, обеими ногами упершись в обнаженный корень сосны, он неожиданно выпустил свой топор из рук и тигром бросился на упавшего на спину Митьку. Спружинив ноги, Митька стремительно выбросил их навстречу нападающему и отбросил его на несколько шагов. Оба вскочили одновременно. Борьба перешла врукопашную. Митька увертывался от кулаков противника. Его длинные руки отводили стремительные удары. Над головой грохотали, сталкиваясь, черные тучи. Вспышки молний выхватывали из темноты барахтающиеся фигуры. Глухо стонала тайга, вздрагивая от ударов молний. Набухал и пенился поток, грозно урча в каменистом ущелье.
ЗАДУМКИ СТАРОСТЫ
Отдаленные раскаты грома вывели Галю из задумчивости. Качнув ногой люльку в последний раз, она опустилась в углу на колени перед образами святых и быстро зашептала молитву. За своей спиной она услышала тихие причитания Шестопалихи. Старая женщина молила господа бога, чтобы он дал силы и здоровья рабу божиему Дмитрию, его жене невенчанной Галине и младенцу незаконнорожденному Митеньке. Младенец в это время спокойно спал в качающейся люльке, Галя по-своему разговаривала с всевышним.
После пожара Каинов отгрохал себе новую избу, еще краше прежней: диковинный конек, выдававшийся немного вперед, создавал впечатление, что дом не стоит на месте, а находится в постоянном движении, словно плывет казацкий струг покорителей Сибири — дружины Ермака. Причелина, расписанная замысловатыми узорами, казалась кружевной оборкой на свадебном наряде богатой невесты. А глухой высокий забор, увенчанный «царскими воротами», придавал каиновской усадьбе солидный вид, выделяя ее из всех строений села. И казалась она незыблемой твердыней могущества и власти, в которой царский прислужник, убугунский староста Каинов Кирьян Савелович, наделенный иркутским губернатором правами и полномочиями вершить судьбы людские, верно служит богу, царю и отечеству.
Староста не только нес государеву службу, но не забывал и своих обид. Тяжелым камнем осела на душе его неотомщенная обида на варнака, бывшего его работничка Митьку Дремова и племянницу свою Галю, избежавшую вместе с деревенской колдуньей Шестопалихой его справедливого гнева. И надо было разыскать их и каждого наказать по его вине.
Дошли до Каинова слухи, что Митька сбег от царских властей во время этапа на каторгу и где-то неподалеку буйствует с бандой таких же, как и сам, разбойных мужиков. Того и гляди ненароком ворвется в Убугун, вырежет полдеревни из тех, кто встал ему поперек горла, пустит красного петуха, разорит хозяйство, с трудом нажитое и строго охраняемое местными богатеями. Ему, Кирьяну Савеловичу, как говорится, первый кнут и первая плюха. Упредить надо беду, заручиться чем-то таким, что бы поставило Митьку в слепую зависимость перед ним, убугунским старостой, связало бы ему руки тугой веревкой.
Домыслил все же Каинов, что самым дорогим для Митрия была и осталась Галя-племянница. Кабы напасть на ее след да заполонить, возвернуть ее в лоно его хозяйского дома, страшную власть поимел бы он над своим ненаглядным родственничком, зятьком Митрием, черт его навязал. Навряд ли тот решится на разбой и поджоги в Убугуне, знаючи, что его жена невенчанная заложницей значится в хоромах старосты Каинова. Только где ее найти, несчастную? Надежно спрятала ее старая ведьма Шестопалиха. И следы свои наглухо замела колдовским помелом.
И век бы не найти Каинову племянницу, кабы случай ему не помог. Ездили его подручные Алеха и Петруха в недалекий городок, где известь для хозяйственных нужд выжигают. Закупили извести, сколько хозяин заказывал. А когда вернулись, выложили Каинову давно ожидаемую им весточку: видели издали проездом беглую девку Галину. Живет она в избушке на околице того самого городка, где известь брали. Живет прочно и, видать, с места сыматься покедова не собирается. Тогда-то и задумал Кирьян Савелович, поуправившись с неотложными хозяйственными делами, попроведать свою племянницу, да так попроведать, чтобы у нее навсегда отпала охота сбегать из родного насиженного гнезда.
ДЕРЖИСЬ, ВАРНАЧИНА!
Митька теснил Кулака-Могилу, выбрасывая тычками вперед свои длинные руки. А тот отражал удары, подставляя согнутые в локте руки, отмахивался кулаками, отскакивал на несколько шагов назад и снова принимал бой. В темноте у обрывистого берега метались два черных силуэта.