Тропка, поросшая травой, раздваивается: левая ведет на берег реки, правая зовет в тайгу. Сворачивай вправо, там Митино зимовье, там ждет тебя твой единственный. А ноги против воли идут к реке, все дальше уводят ее от желанного счастья. Порожистый поток сердито урчит на ослушницу, отполированные водой валуны зло надувают щеки и плюются кружевной пеной, стремительные струи с разбегу бьют в торчащие из воды камни и, разлетаясь на мириады брызг, теряются, растворенные в потоке. И вдруг сильный низовой ветер налетает и ледяным дыханием сковывает неудержимый бег воды. Казалось, замерла на всем скаку конная лава: вздыбились кони, подняв кованые копыта. Галя хочет поднять руку, чтоб протереть глаза, и не может, словно сама она превратилась в ледяной столб.

«Почему вокруг то снег, то лед?» — думает она, просыпаясь.

Повернувшись на другой бок, она снова впадает в забытье. Крылья сновидения подняли ее высоко над землей, понесли над Сибирью. Разглядывая с высоты тайгу, реки и поля, Галя видит, как на цветущий луг, занесенный снегом, вышел юноша, и там, где ступает его нога, поднимают головы ромашки, зеленеют травы. Он склоняется над снежным холмиком, протягивает руку и помогает подняться девушке в цветастом сарафане и легких сапожках. «Да ведь это мы с Митенькой», — чуть не крикнула спросонья Галя, вскакивая с постели. Мягкие старушечьи руки придержали ее.

— Успокойся, голубушка, — услышала она Шестопалиху. — Видно, пришло тебе времечко порадовать нас сынком.

ДАЛЬШЕ В ГОРЫ

Ромка и Скок остались в зимовье. Митька завалил сохатого, настрелял дичи, на первое время снабдил остающихся в зимовье пищей.

Приближался день Симеона-летопроводца, когда, по преданию старых вещунов, хоронят мух и тараканов, ласточки ложатся вереницами в озера, черт меряет воробьев четвериками, отпуская только верх из-под гребла, а прочих убивает, ужи выходят на берег за три версты.

Митька ходил в дальнюю разведку, поднимался на гребень горного хребта и нашел на нем свежевыпавший снег. Вдали виднелись фантастические очертания горных вершин — Тургинские Альпы.

К подножию этих зубчатых пирамид, в долину реки Крутой, богатую пушным зверем, дичью и рыбой, орехами, грибами и ягодой, вышли Митька и Кулак-Могила. Со своими ненадежными друзьями они расстались навсегда.

Прощались с летом, выводили звонкие рулады лесные птицы. Тенета, развешанные между деревьями, не давали проходу путникам, прилипали к лицу, норовили проникнуть в ноздри, вызывая досадное чихание. С ружьями за плечами и с топорами за поясом пробирались два беглеца по диким урманам, темным таежкам, сквозь сплошные заросли черемушника, по замшелым болотам, переходили вброд горные каменистые реки, подгоняемые хлесткими ливнями, крылатыми армиями комаров и гнуса, отдаленным звериным рычанием.

Особенно досаждал гнус: лез в глаза, рот, нос, уши, за шиворот. Укусы мошки стало терпеть невмоготу. Митька надрал бересты и выгнал из нее жидкий деготь.

— Мажь, батя, лицо и руки, — подал он Кулаку-Могиле чуман с дегтем.

Беглецы выкрасились так, что их не узнать бы и близким. Только белые зубы Митьки да рыжие усы Кулака-Могилы выделялись на темно-коричневом фоне обезображенных лиц.

— Волк и медведь не умываючись здоровы живут, — успокоил Митька спутника, когда тот разглядывал свое отражение в ручье.

— Помалкивай уж, медведушка, — нехотя отшутился Кулак-Могила.

Гнус отступился. Идти стало легче.

Лето было на исходе. Скупым неласковым теплом согревало еще оно в редкие солнечные дни. По ночам, завернувшись в короткие звериные шкуры и тесно прижавшись друг к другу, Митька и Кулак-Могила лежали на земле, прокаленной костром и жаркими углями, и подолгу не могли уснуть. Бессонницу выдавало прерывистое дыхание, досадливый скрип зубов, неловкие взмахи рук, отгоняющих невидимых насекомых. В ходьбе и на отдыхе разговаривали мало. Перекидывались только словами, без которых нельзя обойтись. Митька никогда не отличался красноречием, а Кулак-Могила на привале у костра обычно погружался в глубокие думы, из которых выводил его Митька, когда подбрасывал сушняк в огонь или разгребал костер для ночлега.

О чем думал К. улак-Могила, Митьку не интересовало. С самого начала затянувшегося таежного похода он прирожденным чутьем уловил, что дороги у них с этим бандюком разные. И только вынужденно, по необходимости старый каторжник следует за ним в глубь тайги, не надеясь выбраться самостоятельно из дальних, неведомых ему мест хотя бы в ближайшее поселение. И чем дальше забирались они в Тургннские Альпы, тем беспокойнее вел себя Кулак-Могила, тревожно оглядываясь на пройденный путь, с каждым шагом отдалявшим его от возвращения в город.

Митька ничему не привык удивляться. И даже когда Кулак-Могила стал его расспрашивать, как найти дорогу обратно, он не уловил в его вопросах злого умысла.

— Обратно иттить оно всегда легше, чем вперед, — ответил он, не вдаваясь в подробности, считая, что это простая истина, которая не требует разъяснения.

— Кому как, — усомнился Кулак-Могила, — я так на первой версте заблукаю.

— А для ча на земле дерева, а на небе солнце? — задал непонятный вопрос Митька.

— Ну как для ча? Все это господом богом дано человеку для жизни, для отдыха и тепла.

— Так-то оно так, — наполовину согласился Митька, — но еще и для того, чтобы не заблудиться в лесу. Сейчас мы идем в Тургу, солнце у нас по утрам обочь справа. А обратно иттить, гляди чтобы оно левый бок пригревало.

— А ночью? А в ненастную погоду? — допытывался Кулак-Могила.

— Ночью звезды светят. А в ненастье по деревьям держись. Смотри на ветви их, на кроны. На муравейники смотри.

Трудно усваивал Кулак-Могила таежные премудрости. Но кое-что осело и в его памяти. А больше всего он надеялся на свою удачливость, разбойный фарт, прирожденный нюх, которые не раз выручали его после бандитских налетов, когда он попадал в такие переделки, казалось бы, совсем в безнадежные ситуации, и все-таки выходил из них без ощутимых потерь, не уронив с головы ни единого волоса.

С каждым днем земля становилась холодней. За ночь она остывала так, что солнце, изредка проглядывающее из-за туч, не успевало прогреть ее снова. Легкая испарина поднималась с оголенных берегов горных рек и ручьев, над водой нависал туман. Влекомый течением воздуха в глубокие ущелья, он медленно плыл по низинам.

— Строим шалаш, батя, — сказал, останавливаясь, Митька, — непогода будет.

— Дождик будет или нет, — отговорился Кулак-Могила, продолжая идти вдоль каменистого берега беснующегося потока, изрезанного многочисленными рубцами и шрамами.

— Пожалеешь, да поздно, — предупредил его Митька, уверенно поглядывая в прозрачное и потому кажущееся безобидным небо.

Перед ненастьем повлажнел воздух. Крылья мошкары отяжелели от влаги, и она, до этого летавшая над лесом, опускалась к земле. Ласточки и стрижи, чьи гнезда виднелись там и тут в крутых берегах, в погоне за мошкарой пролетали низко-низко над землей и, казалось, вот-вот разобьются о вставшую на пути преграду. Этих примет было достаточно Митьке, чтобы предсказать непогоду, но они оставались незаметными для городского жителя Кулака-Могилы.

— Как хошь, а я затаборюсь, батя.

Митька сбросил с плеч мешок и ружье, достал из-за пояса топор и принялся рубить ближний пихтач. Тонкие деревца, помахивая мягкими лапками, склонялись к ногам таежника. Наложив охапку пихтовых веток на левую руку и прихватив ее правой, не выпуская из нее топора, Митька поднялся с корточек, намереваясь направиться к облюбованному под. шатровой елью местечку для строительства шалаша.

ВЫСТРЕЛ В СПИНУ

Выстрел громыхнул неожиданно.

Медвежья пуля, которой был заряжен патрон в Митькином ружье на случай встречи с «хозяином тайги», скользнула по щеке топора и рикошетом резанула пихтовые лапки. Митька бросил охапку и выпрямился. В десяти шагах от него стоял Кулак-Могила с его ружьем, ствол которого еще дымился.