Самое страшное осталось позади. Но надо торопиться. Ночная буря согнала со всей Сибири тучи в одно место. Темные, хмурые, они толстым слоем перекрыли дорогу солнечным лучам к земле и, не желая больше нести на своих плечах надоевшую ношу, швырнули ее с высоты. Сначала появились одиночные снежинки; робкие, неуверенные, они, боясь прикоснуться к земле, исчезали, не долетев до нее. Затем снег пошел гуще, и вот уже сплошная толща снега обрушилась на зеленые травы, ветки кустарников и деревьев, на голову, лицо и грудь быстро шагающего человека. Митька шел по первой пороше, оставляя глубокие мокрые следы на засыпанной мягким снегом тропе. Проходили минуты, следы теряли свои очертания, обильно падающий снег заравнивал их. И никто бы не мог сказать, что здесь недавно прошел человек. Да и некому было этого сказать: безлюдная тайга молчалива.
ЗАКОН ТАЙГИ
Сколько раз этот неписаный закон, неуклонный закон выручал обессилевшего путника, случайно наткнувшегося в блужданиях по тайге на одинокую избушку, У очага сухая растопка и спички, на полке соль, сухари вяленая рыба, кусок солонины, рядом нехитрая посуда: котелок, чуман из бересты, деревянная ложка. Обсушись, согрейся, подкрепи силы, заночуй в зимовье. Но, уходя, не забудь привести все в порядок: заготовь сушняк для растопки, вымой посуду, не уноси остатки продуктов, спички. Быть может, завтра или через месяц сюда забредет другой путник, еще более нуждающийся в тепле и пище…
Митька поднес спичку к растопке, торчащей в печке из-под березовых поленьев. Веселые огоньки вперегонки побежали по бересте. Быстро вскипела вода в котелке. Кусок козлятины, насаженный на шомпол и зажаренный на открытом огне, показался необычно вкусным. Крепкими зубами Митька рвал полусырое мясо, прихлебывал обжигающий губы кипяток, заваренный пахучими листьями черной смородины. Последние два дня Митька только на ночь разжигал костер, а в светлое время торопливо шагал по тайге в поисках зимовья. Он согревался быстрой ходьбой, питался всухомятку, утолял жажду на ходу, схватывая горсти снега. И вот тропа вывела его к охотничьей избушке.
«Здесь и зазимую», — решил Митька, заканчивая ужин.
Впервые за многие дни Митька спал на широких полатях. Воздух в зимовье нагрелся, ноги, укутанные в звериные шкуры, казались опущенными в теплую воду, все тело охватила сонливая истома. Ощущение тишины и покоя располагало ко сну. И все же Митьке не спалось. Сейчас, когда все опасности остались позади, когда он мог безбедно провести зиму в лесной избушке, добывая пропитание охотой, он думал о той, ради которой бежал с каторги, перенес лихие напасти, способные свалить с ног десяток дюжих мужиков, добрел до Тургинских гольцов.
Мысленно Митька уже встретился с Галей. Он видел, как его любовь переступает порог избушки, и сразу в зимовье становится светло, как в горнице; стены раздвигаются, потолок поднимается, в окна врывается яркий солнечный свет. Митька идет навстречу своей ясной зорьке, набрасывает ей на руки, на плечи, на шею золотистых соболей, надевает на голову шапку лисьего меха, ведет за белую руку к столу. Дальше видение прекращалось, и Митька снова крепко зажмуривал глаза, чтоб еще раз повторилась милая сердцу картина. А в глазах мрак непроглядный, темный, как ночная тайга, когда сомкнувшиеся кроны деревьев не пропускают звездного света и даже собственное тело узнаешь только на ощупь.
НЕГАДАННАЯ ВСТРЕЧА
В тайге встретиться с чужим человеком страшнее, чем со зверем. Зверь редко первым нападает на человека, знает, что на вид слабосильное существо жестоко расправляется с любым хищником, сражая его на далеком расстоянии. В своих ежедневных охотничьих поисках Митька не боялся хищных зверей: ружье, заряженное картечью, наготове, нож всегда у пояса. Зима выдалась соболиная. В Саянах выпали глубокие снега, прожорливым зверькам стало трудно добывать пищу, и они спустились к подножию гор, разбрелись по долинам и распадкам.
Митька ставил на соболя петли, настраивал денгуры. Из дробовика постреливал редко: заряды берег на крупного зверя. Удача сопутствовала бывалому охотнику — собольи и лисьи шкурки заполнили ящик под полатями…
Лыжный след, пересекший замерзший ручей и направляющийся к зимовью, насторожил и обрадовал Митьку. Встреча с человеком сулила опасность. В то же время она могла оказаться полезной для таежника. Одиночество давно томило Митьку, особенно длинными зимними вечерами, бессонными ночами. Часто он заводил разговоры с невидимым собеседником. Его ночным собеседником всегда была Галя. Теперь предстояла встреча с незнакомым человеком. Кто он — друг или враг? С чем пришел — с добрым намерением или со злым умыслом? Чем он встретит — смертельным выстрелом или крепким рукопожатием? Нужно быть готовым и к тому и к другому. В просвете между деревьями показалось зимовье. Над крышей веселенький дымок; значит, гость затопил печку, лыжи прислонены к стенке возле двери: он не скрывается, не прячется. Все складывалось к лучшему. Митька и вначале не боялся пришельца: враждовать с людьми он не привык, нападению всегда готов дать отпор. Но снова губить человеческую душу, какой бы черной она ни оказалась, ни к чему. Он еще не забыл нелепой гибели Кулака-Могилы.
Дверь Митька отворил, рванув за скобу, сам оставаясь защищенным бревенчатой стеной. Такова уж привычка таежников: из-за опасения нарваться на пулю из прилаженного недругом за дверью самострела.
Ничего опасного нет. Митька переступил порог и увидел чернобородого мужика, сидящего за столом и спокойно прихлебывающего чай из чумана.
— Вовремя подоспел, хозяин, — приветливо заговорил мужик, — как раз к чайку.
Митька протянул широкую, как лопата, ладонь.
— Митрием кличут. А вы кто будете?
— Петров. Иван Петров с Тугута.
Охотники быстро нашли общий язык. Митька, словно хотел выговориться за многодневное молчание, сыпал словами.
— Соболь идет и в петлю и на денгур. Встречается огневушка.
Митька доставал из-под полатей одну за другой шкурки, потряхивая ими перед восхищенным охотником, укладывал снова на место.
— Ладно, видно, паря, поохотился, — одобрил Митьку Иван. — Большие тыщи заколотил.
— Не тыщи мне нужны, дядя, — вдруг решился Митька. — Беглый я. Варнак, по-вашему…
Слова Митьки не удивили Ивана. Он терпеливо выслушал исповедь беглого каторжника, посочувствовал его тоске по жене невенчанной. Расправляя пальцем крупные кольца черной бороды, сказал:
— На село тебе, паря, дорога заказана. Мигом сцапают. Озверели богатеи в селах. Да и урядники свирепствуют. Сказывают, в Петербурге царя порешили. Александра-то освободителя. Он свободу крепостным, а его боньбой. Шибко много народу переловили да пересажали за одного-то ево. Уйму перевешали, а того больше в Сибирь к нам сослали. Беседовал я с одним, такой щупленький, без очков мужика от бабы не отличит. Ему не то что с боньбой, а с перочинным ножиком не совладать. Но мужик приветливый такой, обходительный. Говорит, не царей надо уничтожать, а царизму. Ну, как тебе объяснить? Вот ты тоже Каинова ножом пырнул. И не убил ты ево, а только поранил и душу свою не утешил. А власть-то на чьей стороне? На его, Каинова! Тебя судили и на каторгу упекли, а не ево. Выходит, у кого власть, у того и сила. Вот и надо, чтобы власть была мужицкая, чтоб народ решал, а не богатей, кому на свободе гулять, а кому на каторгу идти. Понимаешь?
Простые слова Ивана открывали Митьке целый мир. Самобытным чутьем понимал он, где справедливость, а где ложь и фальшь. Оказывается, есть люди, которые всю свою жизнь посвятили борьбе с несправедливостью. И не из таких ли Иван Петров, коли знает он все, что творится на белом свете, и встречается с политическими, о которых слышал Митька краем уха еще в Александровском централе?
Иван отодвинул опростанный чуман.
— В Убугун наведаюсь, голубку твою разыщу. Добычу снесу меховщикам. Бери, пока что есть у меня из припасов лишку. На Варвару приду сызнова.