Дальше кровавых воспоминаний мысль не пошла. Так, лишь кое-какие логические построения. И верно, не проветриться ли? Но сперва позвонить.

— Борис Тимофеевич, привет, — заговорил я почему-то с иронией, которая могла относиться только ко мне.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич, — насторожился Леденцов.

— Вы сколько лет в уголовном розыске?

— Тринадцать.

— Ага. Скажите-ка, товарищ капитан, с высоты опыта, какая может быть кровь у Кожеваткина?

— Четвертой группы с отрицательным резус-фактором?

— Не угадал.

— Он женьшень ел, поэтому с кровью все может быть…

— Боря, — заговорил я обычным тоном, — а может женьшень превратить человеческую кровь в свиную?

Леденцов вежливо хохотнул. Заодно хихикнул и я.

— Сергей Георгиевич, к чему спрашиваете?

— К тому, что он превратил ее.

— То есть?

— Поросячья кровь у Кожеваткина.

— А если точнее?

— Ковер залит свиной кровью.

Леденцов замолчал. Я даже увидел его бесстрастное лицо, на котором редкие брови все-таки нахмурились, став чуть ворсистее. Спросил он голосом не то чтобы обиженным, но подозрительным:

— Вы это узнали давно?

— Только что.

— Намекали же, что труп не нравится…

— Господь с тобой, Борис! Не нравился из-за характера телесных повреждений. А теперь вот понял, еще почему не нравился… Ковер залит кровью слишком ровно. Только один уголок сухой. Даже пол не замаран.

Информационная часть разговора кончилась. Вторую же часть, главную, мы не начинали, вежливо уступая первенство друг другу. Наконец Леденцов схитрил:

— Ваше мнение, Сергей Георгиевич?

— Кожеваткина убили не в его квартире.

— Да, это теперь очевидно.

— Боря, но где?

— Например, в другой квартире…

— А я думаю, что в одном из домиков садоводства.

— Какие доводы?

— Следи за ходом моих рассуждений… Вся верхняя одежда Кожеваткина висела в передней и шкафу, была чистой, не рваной. А мы знаем, что ходит он уже в пальто. Значит, убили его в костюме, то есть перед убийством пальто он снял, и скорее всего добровольно. А это значит, что был он у людей знакомых. Дальше… Его паспорт мы нашли в серванте завернутым в бумагу. Выходит, что убивали без паспорта. А как же узнали адрес?

— Мог сам сказать.

— Незнакомым людям? Зачем? Пытали? Вряд ли. Скорее всего они уже знали адрес Кожеваткина, что опять подтверждает их знакомство. Дальше… Голова раздроблена крупным предметом, коих полно на их участке. Итак, садоводство подходит со всех сторон. Там все знают про деньги Кожеваткина, он со многими знаком, поэтому пришел в дом и разделся; и там вполне могут знать его адрес: чтобы отвезти труп.

— Да, похоже.

— Боря, теперь легче станет искать. Хотя бы потому, что труп везли на машине.

— Сергей Георгиевич, есть вопрос…

Он почему-то сделал долгую паузу, словно стеснялся его задать.

— Ну? — не вытерпел я.

— А зачем вообще привозить труп в квартиру? Большое расстояние, машину могли остановить, ехать по городу, втаскивать в квартиру… Слишком рискованно. Проще бросить в озеро или спрятать в лесу.

— Я не исключаю убийства и в городе.

— Все равно, какой смысл везти труп в квартиру?

Разумеется, я знал главный признак ума — способность сомневаться. Но когда эта способность хочет порушить построенное тобой крепкое с виду здание… В конце концов, он тринадцать лет работает, а я двадцать; он моложе меня на пятнадцать лет; он, в конце концов, рыжий, а я, по утверждению Лиды, шатен. В порядке возмещения ущерба за разрушенное логическое построение я вознамерился отомстить ему быстро, едко и, как мне кажется, остроумно.

— Боря, знаешь, кто задает неразрешимые вопросы?

— Кто? — попался он.

— Дети, дураки и оперуполномоченные.

Понял ли, что я сказал комплимент его профессии?

22

Передняя всосала нас вместе со свежим воздухом и тишиной, ибо квартиру заполнили громкий говор, никем не слушаемая музыка и приятные запахи еды и дамских духов. Гостей оказалось немало, и сидели они, видимо, уже часа три. Как всегда, попав в центр внимания, я почувствовал себя так неуютно, что захотелось унырнуть куда-нибудь под стол. Правда, это внимание сравнительно быстро сникло, потому что я, как всегда, конфузливо насупился.

Костина жена, одна из тех полных и солидных женщин, у которых каждое незначащее слово имеет значительность, подхватила меня и стала добиваться, почему я без супруги. То есть без Лиды, которую, кстати, я ни разу в жизни не назвал супругой; слово «жена» мне тоже не по нутру из-за слишком уж функционального смысла.

Сперва мне хотели всучить стограммовую рюмку водки, потом двухсотграммовый бокал какого-то сизо-крепленого вина. Сошлись на сухом. Глотнув его, я осознал ненужность своего прихода: люди незнакомые, уже веселые, надо что-то говорить и как-то проявляться. А последний вопрос Леденцова сидел во мне застрявшей пулей.

— Товарищи, перед вами Сергей Георгиевич Рябинин, лучший следователь нашего района, а может, и всего города! — крикнул Костя, уже хвативший двухсотграммовый бокал сизо-крепленого вина.

После таких слов все лучшие закуски были перемещены ко мне. Например, заливная рыба. Или бутоны из сливочного масла, в середине которых, на месте тычинок и пестиков, алела красная икра. Когда я уложил такой цветок на булку и размазал его ножом, мне так захотелось домой, к Лидиному салату из тертой морковки и к травяному чаю, что пропал всякий аппетит.

— Не так, — сказал пожилой мужчина со смугловатым лицом. — Надо сразу в рот. Я Костин тесть.

— В рот не пролезет. Я Костин сослуживец.

— Вы следователь со стажем… Правда, что пьяницы самовозгораются?

— Глупости.

— А жаль, — вставила дама, видимо, его жена.

Я осмотрел гостей, выискивая что-нибудь интересное. Веселые лица показались мне чем-то похожими друг на друга, или хмель умеет нивелировать. Только одна женщина, сидевшая вдалеке, выделялась: скорее всего трезвостью. Впрочем, и красотой.

Как это бывает с большими компаниями, она распалась на группки. За столом опустело. Про меня, слава богу, тоже забыли. Сидеть одному над тарелками было как-то неудобно. Ничего не оставалось, как пойти слоняться.

— Постойте возле дам, — меня зацепила рукой жена Пикалева.

Три женщины сидели на коротеньком диванчике, тесно, как горошины в стручке. Та, которая была в середине, взволнованно теребила фиолетовые бусы, закаменившие шею несколькими обмотками:

— Быть за границей и не посетить? Вошла. Боже мой! Свет, краски, оформление, радость… У меня глаза разбежались. И верите ли, не удержала слезы. Заплакала!

— Вы про какой музей говорите? — спросил я.

— Про маркетинг.

— Про магазин что ли?

— Это разве магазин? В нем есть все, что душе угодно.

— Расплакались в магазине?

— Сергей Георгиевич, — удивленно заметила хозяйка дома, — разве вы не мучаетесь, когда нужен костюм или ботинки?

— Нет. Иду и покупаю.

Они разом оглядели мой темно-болотный пиджак, старательно отутюженный Лидой. Я приосанился. Но напрасно, потому что плакавшая в зарубежном магазине женщина заметила:

— Да, такой костюм можно пойти и купить. Но для современной молодежи престижная одежда — это главное.

— Если престижная одежда для молодого — главное, то у нашего государства нет будущего, — не удержался я.

Скрипнув бусами, которые были закручены до степени удушения, она сказала с каким-то опережением нашего разговора.

— Ах, оставьте. Время не то, и мещан теперь нет.

— Да, мещан теперь нет — нынче прагматики, — буркнул я, отдаляясь.

В молодости я был, видимо, максималистом. Боролся с глупостью, с серостью, с мещанством… Старики усмехались: мол, еще зелен; мол, сперва поживи; мол, со временем от твоего сопливого максимализма останется лишь теплый пар. И верно, черт возьми! Теперь я стараюсь не упрекать человека в том, что он живет этой самой мещанской жизнью. Я вхожу в его положение. Но иногда максималистский жар юности возвратно опаляет меня, и я с недоумением соображаю: в какое же это их положение я вхожу? Разве у этих людей беды и горе?