— Чем?

— Сам не пойму.

— Сергей Георгиевич, а что ваша интуиция? — капитан легонько улыбнулся, отчего усики как-то расползлись и тоже легонько поредели.

— Я про интуицию говорю. Как раз она и настораживает.

— Толк?

— Боря, интуиция — это витамины мышления, без которых не проживешь.

— Сергей Георгиевич, но одними витаминами тоже не проживешь.

18

Следствие и розыск уперлись в тупик. И пришло самое противное состояние, когда надо что-то делать, а не знаешь, что. Я бегал от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке…

Мне показалось — нет уж, почудилось, — что в кабинет залетел черный цвет. Без формы и образа, одноцветная чернота вроде мини-сполоха. Так уже бывало. Причем в цвете. И красное мельтешило, и белое, и голубое… Сперва я даже очки снимал от недоумения. Не мерещится ли от двадцатилетней психованной работы? Да нет. Когда крутишься по кабинету — от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке, — то ни на что другое внимания не обращаешь. Например, на частенько приоткрываемую дверь. Но боковое зрение что-то схватывает и запоминает. Главным образом цвет одежды. Этот цвет остается в глазах — как бы полыхнуло.

Минут через пять дверь открылась уже нормально, черный цвет переместился в кабинет. Теперь он имел не только форму человека, но и фамилию.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич, — сказал Смиритский.

— Здравствуйте. Чем обязан? — спросил я без радушия.

Смиритский был мне неприятен. Этого чувства прибыло после совещания, когда прокурор города, приводя примеры плохой работы следователей, спросил у аудитории примерно следующее: можем ли мы справиться с преступностью, если не в силах найти виновника кражи шеститысячного бриллианта? Слава богу, не назвал мою фамилию.

— Визит вежливости, Сергей Георгиевич.

— Все лечите? — вежливо спросил я.

— Люди жаждут.

— И не жалуются?

— На что, Сергей Георгиевич? Врачи причиняют вред, а я не навредил ни одному человеку. Я делаю добро. Если вы имеете в виду, что у меня нет диплома, то для того, чтобы делать добро, диплом не нужен.

Не дождавшись моего приглашения, он сел. Черная кожаная куртка и серая рубашка с глухим воротом. Скромно, но слишком темно.

— Ну а как биомагнетизм и эти… фототени?

— Можете не верить, но вот я проявляю пленку… Если человек плохой и скоро умрет, то пленка темнеет, будто засвечена. Хочу я этого или нет.

— Вам бы в уголовный розыск.

— Иронизируете, а ко мне на той неделе приезжали за опытом экстрасенсы из разных городов, тринадцать человек.

— Именно тринадцать?

— Вы угадали, был и четырнадцатый. Главный врач одной больницы. Он решил меня разоблачить. Что-то в вашем духе: про материализм, про отсутствие диплома… Я проучил его.

— Напустили судороги или отожгли биополем кончик уха?

— Хуже. Я сказал ему: «Вы подорвете свое здоровье». Экстрасенсы слушают. А я мысль развил: «Нельзя при жене иметь двух любовниц». Главврач побледнел и спрашивает: «Каких любовниц?» Пришлось сказать: «Одна в вашей больнице, вторая в пригороде». Он моментально улетучился.

Смиритский глянул горделиво. А я поймал себя на том, что не прерываю разговора, не тороплюсь и не выпроваживаю нежданного гостя; более того, тайно желаю его продолжения до бесконечности, ну хотя бы до конца рабочего дня. Неужели так устал, что не хочу работать?

— Мирон Яковлевич, как поживает планетарный дух?

— Сергей Георгиевич, вы знаете, за что сожгли Джордано Филиппо Бруно из города Нолы?

— За истину.

— Нет, за унижение человеческого духа. Отцы церкви в центре мироздания ставили человека, вернее, его дух. Бога. А Джордано Бруно заявил, что миров много и наша Земля одна из них. Значит, не единственный дух правит всем.

— Не хотите ли и вы меня сжечь высоковольтным биополем за неприятие вашего планетарного духа?

— Время вас возьмет, Сергей Георгиевич.

— Да, мы не умираем — это время берет нас в свои загадочные пучины. Вернее, подбирает на своем пути.

— Подбирает лишь материальную оболочку, тело. Над духом время не властно.

— Ошибаетесь, Мирон Яковлевич. Наоборот, над телом время, в сущности, не властно. Оно разлагается и переходит в другую форму материи. Травы, землю, вещества… А человеческая личность, единственная и неповторимая, умирает навсегда.

— Нет, она приобщается к планетарному духу.

Смиритский считал, что я против этого планетарного духа… Против бессмертия? Я-то, полагавший, что только тот достоин жизни, кто осознал временность своего существования и помнит про смерть? Я-то, который задумывался о смерти у каждого трупа?

Но в моем кабинете сидел жгучеглазый человек, который обнадеживал: черт с ним, с бренным телом и смертью, коли можно навечно поселиться в планетарном духе.

— Сергей Георгиевич, у вас сегодня плохая аура, — заботливо сообщил Смиритский.

— Да, хреновая у меня аура.

И сразу заломило виски, застучало, боль передалась затылку, как-то растеклась по темечку. Видимо, голова побаливала и до этого, но вот упоминание ауры — свечение вокруг головы — восприятие обострило.

— Болит голова?

— Частенько… А что, видно по сиянию?

— В ауре слишком много темного цвета.

— Это худо, — согласился я, ибо кому охота иметь мутную ауру.

Смиритский неожиданно и резко поднялся. Я подумал, что он хочет бежать прочь от такой грязной ауры. Но Мирон Яковлевич очутился за моей спиной. Я хотел было обернуться и глянуть, что ему там надо… Но теплые иголочки пошли по затылку, потом к вискам, к темечку. Они, как вода по готовым руслам, бежали по следам боли, вытесняя ее. Голова делалась легкой и чуть-чуть пьяной. Я сидел, желая продлить это приятное состояние…

Наконец Смиритский опустил руки и вернулся на место. Мое сознание, прочищенное биотоками, догадалось сформулировать вежливый вопрос:

— Вы затем и пришли, чтобы меня полечить?

— Я предлагаю вам более существенную помощь…

— Какую же?

— Сергей Георгиевич, я вижу.

— Никто и не сомневается.

— Я могу увидеть то, что вы пожелаете. Невзирая ни на расстояние, ни на время.

— Слегка загадочно, Мирон Яковлевич.

— Испытайте.

— Где, допустим, сейчас лежит бриллиант гражданки Кутерниковой?

Смиритский не улыбнулся и не проявил никаких признаков смущения. Расширив и выкатив черные глаза, он смотрел поверх моей головы в холодное предзимнее небо. Не знаю, видел ли он бриллиант, но глаза алмазно блеснули.

— Разъеденный камешек лежит в какой-то канализационной трубе, под домом.

— Ага, осталось лишь проверить.

— Тогда спросите про знакомых или про родственников.

— Что сейчас делает моя жена? — кощунственно выдавил я.

Смиритский опять воззрился в небо, задышав тяжело и медленно, словно понес тяжесть.

— Она в учреждении… в белом халате… какой-то прибор… Правильно?

Я кивнул. Если он скажет, шлиф какой породы под микроскопом и какие конфеты во всегда начатой коробке лежат на ее столе, то я все равно не удивлюсь. Это и удивительно, что я не удивлюсь. Потому что не верю?

— Как же вы это делаете? — все-таки попробовал я удивиться.

— Не знаю. Идут в мозг картины…

— Ясновидение?

— Назовем «виденье на расстоянии».

— Ну а чем мне хотите помочь?

— В розыске преступников.

Вероятно, мое лицо выразило такое недоумение, что Смиритский поспешил добавить:

— В США следственные органы давно привлекают к работе экстрасенсов.

Я молчал, представляя себе райскую жизнь…

Посажу сейчас Смиритского в свое кресло; нет, свезу его в квартиру Кожеваткина, как овчарку на место преступления, и попрошу увидеть убийцу. И все, преступник арестован и дело раскрыто. Слухи поползут, что Рябинин использует на следствии не какой-то там видеомагнитофон и даже не «детектор лжи», а провидца и экстрасенса. И я бы плюнул на любые слухи, коли бы поверил этому ясновидцу. Нашла коса на камень: его ясновидение против моей интуиции.