— Боря, я позвоню.

Кожеваткина его ухода не заметила, как не замечала и присутствия. Наверное, она и меня-то видела по-особому: в тумане, за горизонтом или кверху ногами. По крайней мере, в ее светло-серых глазах осмысленность брезжила не ярче силуэта в тумане. Да еще седые волосы, лезущие на эти глаза сумасшедшей паклей. Я понимал ее состояние, но мне нужна была информация.

— Клавдия Ивановна, — начал я уже другим, долготерпеливым голосом, — расскажите мне о супруге.

— Что рассказать?

— Все. Характер, увлечения, здоровье, внешность, друзей…

— Курчавый был, сильно курчавый.

— А разве не лысый? — удивился я, вспомнив фотографию на паспорте.

— Это уж на пенсии облысел. Зоркость у него была кошачья.

— А разве очков не носил? — опять вспомнил их я, лежавших рядом с опухшей головой.

— На пенсии врач прописал. Сердцем, случалось, маялся.

— На пенсии?

— Ну да. Раз приезжает с дачи, схватился за грудь да в кресло и повалился. Клапан, говорит, отказал. Я сую валидол, хочу «неотложку» пригласить. А Матвей стонет да причитает, что, мол, клапан отказал, а купить негде. Вот какой был мужик.

— Ничего не понял!

— Клапан-то в насосе отказал. А жара. Как огород полить? Не лейкой же. Вот Матвей и страдал.

— Так болело у него сердце или нет?

— За все болело.

В процессе разговора с Кожсваткиной ко мне приходило несколько поочередных и оригинальных мыслей. Первой пришла догадка, что состояние женщины объясняется не горем, а характером особого мышления. Это особое мышление было открыто мною давно и заключалось в том, что человек не думает, а высказывает свои мимолетные впечатления. Мыслит, так сказать, ассоциациями. Чаще всего это относилось к женщинам. Впрочем, какой я первооткрыватель, коли есть выражение — «говорит, что на ум придет»?

— Клавдия Ивановна, дети и родственники у вас есть?

— Никогошсньки.

— Друзья?

— Друзья нынче знаете какие?

— Враги у мужа были? — не стал я вдаваться в вопрос о современных друзьях.

— Были.

— Сколько? — тянул я из нее по слову.

— Один, сосед по даче. Фамилия Помывкин. То нашу лопату замохорит, то доску, а то банку краски. Заграбастый мужик.

— Угрожал?

— Не только каждый день, но и по матушке.

— Вспомните его последний разговор с мужем…

— Матвей говорит, что березу-то надо спилить. А Помывкин отвечает, что береза растет на его участке. На твоем участке, но тень падает ко мне. Тень падает к тебе, но только после обеда. Да, после обеда, но клубника растет и после обеда. Растет после обеда, но клубника твоя, а береза моя…

— Чем кончился этот разговор? — перебил я.

— Помывкин прошлой осенью помер от черноплодных напитков.

Второй моей догадкой была мысль, что сидящая здесь женщина всего-навсего не ладит с логикой. Я привык исходить из строгости и последовательности рассуждений. Если так, то этак. Но в человеке полно алогичных мотивов и привходящих желаний. Если Помывкин враг, то он помер от черноплодных напитков, потому что береза твоя, а клубника моя.

— Клавдия Ивановна, муж чего-нибудь или кого-нибудь боялся?

— Меня.

— Почему?

— В Матвее была изюминка, но и червоточинка тоже была.

— Какая?

— Мужику шестьдесят пять, а он стал на девок взирать.

— Были конкретные связи?

— На улице пялился. И по телевизору. Которые поют, ноги у всех голые, без юбок, спины тоже открыты. Гоняла я покойника от голубого экрана.

— Мог он без вас затеять роман?

— Чего?

— Познакомиться с женщиной?

— Ни в коем случае.

— Почему же? Ведь интересовался…

— А я на него тоску нагоняла и звала к себе.

— Вы же сказали, что не звонили и не писали.

— Путем заговора. У моей товарки в доме печка. Надо в лунную ночь открыть вьюшку и звать человека в трубу. Он затоскует и приедет. Да вот не успел, порешили его.

Третьей моей догадкой стала мысль, что Кожеваткина несет чепуху от жары, от меховой шубы. Конечно, женщины более мужчин живут чувствами, настроениями, и ассоциациями. Но не до такой же степени. В конце концов, где же ее здравый смысл, коли нет ума? Впрочем, здравый смысл и есть ум.

Меня многое в жизни раздражает, еще больше злит. И прежде всего — глупость. Когда-нибудь я сяду минимум за трехтомное сочинение, в котором докажу, что все на свете, все-все — людские судьбы, счастье, внешность человека, войны и, может быть, даже извержения вулканов зависят от нашего ума. И я не стесняюсь думать про ближнего, что он дурак; иногда не стесняюсь и говорить. Потому что убежден в благоприобретенности ума или глупости; убежден, что можно стать умным так же, как и овладеть сложной профессией, — надо лишь упражняться. Думать много и о многом, думать постоянно и о разном.

— Клавдия Ивановна, почему вы продали дачу?

— Из-за человечков.

— Так мешали жить? — засомневался я, потому что она упоминала лишь одного соседа Помывкина.

— От зари до зари.

— Сколько же их?

— Матвей считал.

— А вас они не касались?

— Мое дело сорняки таскать да щи варить.

— Как же проявлялась вражда этих многочисленных врагов?

— Каких врагов?

— Человечков, как вы их назвали…

— Нсшто они враги? Вот дрозды — сущие вороги, налетят капеллой и все склюют.

Я молчал, ощущая какую-то иррациональность положения. Седая женщина. Непонятная речь. И тут меня пронзила четвертая догадка, такая же сумасшедшая, как и эта старуха: не она ли убила мужа, сваливая теперь на каких-то человечков?

— Он уже там, — вздохнула Кожеваткина.

— Кто?

— Матвей.

— Где «там»?

— Сорок дней прошло… Его душу на землю уже не отпускают.

— Вы верующая?

— Бог всех спасет.

Она полностью стянула платок, отчего седые волосы привстали изумленно. Рыхлое лицо с мучнистой кожей, светлые глаза без огня и смысла, белые живые волосы… Да она убила, она.

— Клавдия Ивановна, что могли искать у вас в квартире?

— Леший их знает.

— Что могли искать? — повторил я вопрос. — Золото, бриллианты, меха, картины, ценные вещи?…

— Нету у нас таких.

— Ну а деньги?

— В доме не держим.

— А где держите? Кстати, за сколько продали дачу?

— За двенадцать тысяч. Все до копеечки лежат на моей сберегательной книжке.

Логика в ее словах была, ибо законные деньги хранят в сбербанках. Но, видимо, была какая-то логика и в действиях преступника, коли вспарывал диваны и подушки.

— Тогда что же искали?

— Видать, человечков.

— Ага, человечков, — согласился я. — Пляшущих?

— Почему это пляшущих? И ручки есть, и головка. Вылитые человечки.

— Какие человечки, Клавдия Ивановна? — чуть не рявкнул я.

И тут Кожеваткина усмехнулась той усмешкой, которую адресуют непонятливому дурачку. То есть мне.

— Корень такой… Называется женьшень.

— Как этот корень мог оказаться в вашей квартире?

— Эва! Да Матвей их вырастил не один ящик.

— Вы хотите сказать, что на садовом участке он выращивал женьшень?

— Крупный был дока в этом деле. Переписывался с учеными. Но работа адская, пришлось от этих человечков отказаться и дачу продать.

Общение на интеллектуальном уровне. Общение на эмоциональном уровне. Общение на информационном уровне. Общение на подсознательном уровне. Кожеваткина общалась на неизвестном мне уровне. Что там ниже подсознания? Инстинкты?

— Надо панихиду заказать, — вздохнула она.

— Клавдия Ивановна, куда ваш муж девал выращенный женьшень?

— Сдавал.

— Сколько сдавал ежегодно?

— Они, что ли, каждый год зреют? Лет восемь растил… И земля нужна непростая, и поливы, и тень… Прошлой осенью все корни выкопали, сдали и дачу ликвидировали.

— Сколько за женьшень получили?

— Пятьдесят тысяч.

— Вы хотите сказать, пять тысяч?

— Еще чего… Пятьдесят тысяч.

— Почему так много?

— А грамм корешка знаешь как идет? Что твое золото.