Мне ведом способ иной — старинный, верный и приятный…

— Лида, собери-ка в баньку.

Она подозрительно притихла, словно меня посылали в какие-нибудь Арабские Эмираты.

— Сережа, предстоит командировка?

— Да, в Арабские халифаты.

Сперва белье, которого Лида давала столько, что хватило бы еще на одного.

— Сережа, ты не заболел?

— В свои пятьдесят я здоров, как пятидесятилетний бык.

Потом веник, который она с любовью пеленала полиэтиленом, как ребенка.

— Сережа, что-нибудь случилось?

— Спрашиваешь так, будто хожу в баню раз в год.

Литровый термос, где крепкий чай, лимон и сахар. И поцелуй на прощанье, ценимый мною дороже самых жарких признаний в любви. Впрочем, она только что признавалась — тревожными вопросами.

До бани ходьбы минут пятнадцать-двадцать. Не знаю, в чем дело — потому что там все голые? — но опрощаться я начинаю загодя, на подходе. Если и есть во мне какая-то интеллигентность, на что я надеюсь слабо, то она скатывается до воды и мочалки. Как и очки, снимаемые мною добровольно. Я заговариваю с людьми, обращаюсь к ним на «ты» и всех зову мужиками. Правда, и они со мною так.

У двери в баню я спросил выходившего мужичка, посиневшего от жара:

— Как парок?

— Хорош, мурашка пробирает.

В кассу стояло человек десять, поскольку был конец рабочего дня. Я занял очередь и спросил впереди стоящего, сухонького мужичка с каким-то особым, двойным веником; кстати, эти сухонькие парятся до смертельного состояния.

— В классы тоже очередь?

— Не люблю их, эти классы, — с удовольствием вступил в разговор сухонький.

— Зачем же в баню пришел?

— В мыльную пришел, в парную… А в классах сыро и жарко.

— В бане везде хорошо.

— Одеваться не люблю.

— Уходи голенький, — пошутил я, уже готовясь, уже доставая веник.

Сухонький оглядел его наметанным глазом. Поскольку мой веник не шел ни в какое сравнение с его прямо-таки букетом и поскольку мужик не промедлит отмстить за шутку «уходи голенький», я сообщил, как бы опережая:

— Хорошенько распарю.

— Ну и чурка, — решил мужик.

— Почему это чурка? — чуть было не обиделся я, позабыв про банное опрощение.

— Лист должен играть на спине, а после кипятку у тебя не лист будет, а мыльная тряпка. Таким веником козу беззубую парить.

Я хотел было ввязаться в спор о действии пара на березовые веники, об игре листьев на голой спине, а также спросить, кто у него вызвал ассоциацию с беззубой козой; все это я хотел обсудить, ибо на простеньких разговорах мозг отдыхает, как на фильмах о любви. Но голос, знакомый до сердечного толчка, спросил с эстрадной выразительностью:

— Кто последний на помыв?

Я обернулся. В лице стоявшего сзади человека все было бесстрастно, как в головке сыра: и зеленоватая глубина глаз, и белесые брови, и немигающие ресницы, и рыжеватая бахромка на верхней губе, выдаваемая за усики. Я знал, что он живет где-то недалеко от меня, поэтому спросил с радостной уверенностью:

— Боря, тоже в баньку?

— Уже здесь.

— А где же твоя сумка?

— В машине, Сергей Георгиевич.

— У тебя… появилась машина?

— Ага.

— Своя?

— Служебная.

— Ездишь в баню на казенной машине?

— Только по служебным делам.

— Кого-нибудь ловишь?

— Ловлю.

— Кого же?

— Вас, Сергей Георгиевич.

Только теперь рыжая бахромка усиков шевельнулась, означая улыбку. Я схватился за веник, как за ту самую спасительную соломинку.

— Не поеду!

— Дежурный следователь прокуратуры заболел.

— Есть же резерв.

— Труп в квартире, в нашем районе, Сергей Георгиевич!

— Но почему именно я?

— Дежурный ГУВД позвонил дежурному прокурору, а тот приказал приехать за вами. Супруга сказала, что вы только что отбыли в баньку…

— Ну а если бы я уже лежал на полке?

— Тогда бы я вас скоренько попарил, а потом бы поехали на труп.

Меня вызывали из прокуратуры, поднимали ночью с постели, отыскивали в гостях, отлавливали на улице, однажды увезли из гастронома, с кефиром и мороженным хеком… Но из бани еще не брали.

— У меня даже следственного портфеля нет…

— В машине.

— На мне же тренировочный костюм, — прибег я к последней, слабенькой отговорке.

— Сергей Георгиевич, я одолжу вам свой изумрудный пиджак, и салатный галстук. А майор Оладько даст изъятые у мошенника светлые брюки в полоску.

14

В машине сидели оба эксперта: криминалист и медик. Уголовный розыск был представлен капитаном Леденцовым. И следователь прокуратуры в моем лице. Оперативная бригада составилась.

Правда, следователь был с мочалкой и веником. Но на мои колени услужливо лег следственный портфель. Выходило, что они слетали за ним в городскую прокуратуру. Нешуточная злоба на Леденцова задвигала моими губами, которые искали убийственных слов. В городе полно следователей, а он выдергивает человека из бани.

— Сергей Георгиевич, — Леденцов, видимо, понял мой настрой. — Дежурный прокурор велел ехать именно за вами.

— Почему?

— Сказал, что нужен следователь поопытней и поумней.

— Ну, тогда правильно, — усмехнулся я.

Полумрак дежурной машины, нервное урчание рации, оперативная бригада, следственный портфель… Для моего сознания все это было не просто автотранспортом, радиотехникой, людьми и орудием моего производства, а уже заданным направлением и образом моих действий; как космическая станция, получив закодированный сигнал с земли, начинает корректировать траекторию, так и я уже начал менять весь свой настрой. Портфель, второй, который с веником, показался вещью из какого-то иного уютного мира, в котором живут иные люди. Голова заработала на скорых холостых оборотах, а загрузить ее можно было только информацией.

— Борис, что случилось там, где требуется опытный и умный следователь?

— А уже приехали.

Машина вползла в темный двор старинных, дореволюционных домов. Впрочем, тесноватым он стал от толпившихся людей и еще двух милицейских машин. Первый признак, что дело серьезное.

Участковый инспектор открыл высокие дубовые двери и впустил нас в квартиру, расположенную в бельэтаже. Тлетворный дух, казалось, парализовал мое сознание.

— «Гнилушка», — проворчал Марк Григорьевич, судебно-медицинский эксперт.

Две комнаты, кухня, ванная и прихожая — все, видимо, просторное, говорю «видимо», потому что такие погромы на месте происшествия встречались редко. Белье, книги, бумаги, посуда выброшены из своих вместилищ — это бывает. Но разломаны стулья, разбиты шкафы, развинчены люстры и распороты диваны. Телевизор распотрошен. Обои сорваны. Цветы из горшков выдраны. Что же тут искали?

— За часик так не сработаешь, — сказал Леденцов.

— День трудились, — поддакнул Марк Григорьевич.

— Начните с окон, — попросил я эксперта-криминалиста, чтобы можно было их открыть и проветрить квартиру.

Черепки, лоскутья, щепки; сугробы вспоротых подушек и завалы одежды; груды мебельного лома и лохмы растерзанных книг… Боже, все это надо пересмотреть — по черепочку, по листику и по щепочке. Но потом. Сейчас я ходил по квартире, отыскивая главное — источник трупного смрада, из-за которого соседи и вызвали милицию.

— Здесь, — тихо сказал Леденцов.

Из-под сброшенного на ковер одеяла зловеще торчала нога в мужском ботинке. Криминалист защелкал фотоаппаратом. Леденцов осторожно, точно он боялся подложенной мины, потянул одеяло…

Темный студень вместо лица. Вспухшее туловище под пиджаком. И умопомрачительный запах. Труп ли это? А не то ли, что осталось от трупа?

— Я мало что вам скажу, — Марк Григорьевич надел резиновые перчатки.

— Хотя бы главное: естественная смерть или насильственная?

Какая, к черту, естественная, после такого разгромного обыска? Впрочем, человек мог умереть и от страха; бывали в моей практике такие случаи. Бывали и посложней: вор забрал кубышку с деньгами, а владелец с горя застрелился из охотничьего ружья.