Часом раньше, идя сюда, на улицу Последнюю, Васятка видел у Покровской церкви мальчишек, цокающихся разноцветными пасхальными яйцами. Он знал нехитрое правило этой игры: тот, чья крашенка разобьёт крашенку приятеля и сама при этом не треснет, забирает себе обе. Года два назад Васятка тоже увлекался этой игрой, причем неимоверно жульничал, так как имел мраморное яйцо – копию куриного – и, естественно, побеждал всех соперников. Но сейчас он шёл мимо, глядя на играющих мальчиков со снисходительной усмешкой взрослого. И всё же на минутку он замедлил шаг, засмотревшись, как белобрысый мальчуган в рваной солдатской шапке небрежно разбивает одно яйцо за другим и тут же забирает их, складывая в раздувшиеся уже от трофеев карманы ватника. «Наверняка мраморным цокается, — с негодованием подумал Васятка. — Вот жулик!»

Детскость боролась в нем со взрослостью, и здесь, на собрании, ему стоило большого труда сидеть спокойно: он беспрерывно вертел тонкой длинной шеей, ёрзал, широко распахнутыми глазами впивался в каждого оратора, несколько раз было открывал рот, но тут же встречал предостерегающий взгляд Пети Воложанина. Однако когда речь зашла о таком кровном его деле, как листовки, Васятка не выдержал, взвился с места и затараторил:

— А ещё можно бомбу начинить листовками – я знаю как – и взорвать в самом центре города, например возле Кунста и Альберса. Бомба ахнет, листовки взлетят – вот это будет фирверк, я понимаю!

Кое-кто улыбнулся, но Ковальчук серьёзно сказал:

— Идея любопытная, но отложим бомбу до другого, более подходящего случая. Понимаешь, товарищ, бомба сыграет на руку властям, они могут воспользоваться ею как предлогом начать репрессии и сорвать наш рабочий праздник. Согласен со мной, товарищ?

Васятка, польщённый тем, что сам Ковальчук назвал его товарищем, закивал головой. Конечно, оставим бомбу для другого раза, тем более, что он обязательно будет!

— Переходим ко второму вопросу: о выборах в Государственную думу…

Прокламации были отпечатаны на плотной красноватой бумаге и сложены в форме треугольников. В таком виде они предназначались для разбрасывания. В наиболее людных местах города Васятка, Петя и ещё несколько молодых рабочих, взобравшись на крыши, пачками запускали в сырое весеннее небо прокламации. Розовыми чайками кружились они над улицами, над прохожими, не даваясь в руки, но падая к ногам. Удивлённые горожане поднимали их, читали, уже после первой фразы оглядываясь по сторонам.

Из листовки Владивостокской группы РСДРП, выпущенной к 1 Мая 1907 года.

«…Выходите из душных мастерских, пролетарии, в рабочий праздник Первого мая. Бастуйте в этот день. Организуйтесь. Собирайтесь на собрания, и пусть там смело и громко прозвучит:

Долой преступное самодержавие!

Долой капиталистическое общество!

Да здравствует международная организация рабочего класса!

Да здравствует социализм!»

Как удивительно подходит этой улице её название – Светланская! И пусть она названа так в честь корабля, но и не будь его, всё равно бы её, наверное, так же назвали: трудовой люд, спеша на работу, всегда встречает на Светланке, тянущейся с востока на запад, восход.

Васятка бодро шагал навстречу встающему солнцу. Это свежее, ещё не задымлённое и не запылённое солнце, лёгкий весенний холодок-щекотун и солоновато-йодистый запах моря представляли собой своеобразный утренний коктейль, который с наслаждением пил каждый, кто был в этот ранний час на улице; пил и чувствовал, как охватывает его беспричинная радость и жажда жизни.

Васятка Максименко мурлыкал – хотя и не очень музыкально – пародию на царский гимн:

Боже, царя храни!

Деспоту долгие дни

Ты ниспошли.

Сильный жандармами,

Гордый казармами,

Царствуй на страх сынам

Руси бесправной,

Царь православный…

Так, с этой песенкой, довольно отчётливо произнося слова, и продефилировал он мимо жердеобразного городового, стоящего на углу Миссионерской, у здания городской управы; тот глупо улыбался: не дошло…

Был вторник – рабочий день. Васятка шёл в порт, но работать не собирался – Первое мая! Просто он условился встретиться там с Петей Воложаниным, чтобы вместе идти на митинг.

Они чуть нe столкнулись у ворот порта, на которых висело объявление администрации: «По случаю праздника 1 Мая работы не будут производиться».

— Ты смотри, — удивился Васятка. — Даже начальство признало наш праздник!

— Вряд ли, — возразил Пётр. — Они знали, что всё равно забастовка будет, вот и повесили объявление, как будто праздник проводится не по решению рабочих, а с их согласия!

— Ну что, пошли на Покровское? Митинг в два пополудни, Назаренко будет выступать…

— Ему лежать надо, а не выступать.

Оли шли по Светланке, необычно для буднего дня многолюдной. Возле большого универсального магазина Кунста и Альберса Васятка и Пётр замедлили шаги, здесь творилось что-то непонятное: толпились люди, слышались крики, и, привлечённые ими, со всех сторон спешили зеваки и городовые. Было чему удивиться: в самом роскошном магазине Владивостока – громадном, полупустом и богатом, как храм, всегда царил торжественный покой, не нарушаемый ни его солидными прихожанами-покупателями, ни его жрецами – бесшумными и услужливыми приказчиками, – в этом самом благопристойном магазине стоял ор, как на обыкновенной толкучке Семёновского базара. Кстати, а почему он вообще работает, этот Кунст и Альберс, Первого мая!

Оказывается, в этом-то и было всё дело. Рабочий праздник начался в городе организованно: не работали портовики, железнодорожники, печатники и наборщики, рабочие бухты Улисс. И только магазины торговали как ни в чём не бывало. Узнав об этом, разгневанные рабочие пошли закрывать магазины и разгонять штрейкбрехеров. Называлось это съёмкой.

Во время съёмки в магазине Кунста и Альберса рабочие ворвались в торговый зал, и один из них обратился к остолбеневшим продавцам и клеркам:

— Товарищи приказчики и конторщики! Вы одни сегодня работаете! В день 1 Мая, когда ни одна пролетарская рука не поднялась для работы на хозяев, вы создаете купцам прибавочную стоимость. Ваша слабость есть результат вашей разрозненности. Кончай работу! Выходи на улицу! Демонстрируй свою солидарность с членами всемирной армии труда!..

Яркая речь агитатора успеха, однако, не имела. Одни приказчики молчали, другие возмущались, правда, вполголоса, а третьи индифферентно перекладывали на прилавках товары, делая вид, что ничего не слышали.

В зале появился управляющий фирмой господин Роль. Высокий, поджарый, в клетчатой паре, с сигарой в зубах, он приблизился вплотную к оратору и уставил на него, как пистолет, длинный костлявый палец. Спросил невозмутимо:

— Вас волен зи? Ви желайт… кауфэн… делать покупка?

— Нет. Мы пришли закрыть вашу лавочку! — так же невозмутимо ответил рабочий.

— Ви нарушайт… орднунг. Это не есть хорошо!

— Наоборот – хорошо! Нынче праздник, нерабочий день.

— Ви есть ролинг… хулиган! – Господин Роль постепенно терял присущее ему самообладание, и голос его становился визгливым. — Ви мне докладайт… Наме? Во арбайтен зи? Я буду жалобиться ваш директор!

Агитатор презрительно усмехнулся, а один из его товарищей сделал издевательский международный жест:

— На-кася выкуси!

— Полицай! Полицай! — топал ногами управляющий, и снаружи уже слышались трели городовых.

Предводитель съёмщиков поспешно, но не теряя достоинства, покинул магазин, погрозив на прощанье пролетарской рукой напомаженным приказчикам.

Это происшествие задержало Васятку и Петра, и на кладбище они попали уже к концу митинга. Сотни людей с обнажёнными головами стояли вокруг могилы Людмилы Александровны Волкенштейн и пели «Вы жертвою пали». Но вот песня смолкла, и стало слышно, как ликуют птицы, встречая весёлый месяц май, как посвистывает ветерок в ветвях, ещё голых, но с почками, готовыми взорваться в весеннем салюте.

— Дорогие друзья, — нарушил молчание Назаренко, стоявший в первых рядах. — Есть предложение пройти к могиле нашего товарища рабочего Шапошникова, который скончался от ран, полученных…