— Эй, ты что задумал? — окликнул его Рублёв.

Но Лушкин был уже на берегу. Подбежал к проститутке.

— Барышня, если хотите похарчиться, айдате к нам на миноноску! Начальства на борту нет, так что не бойтесь…

— Бояться надо, наверное, не начальства, а вас, матросню, — усмехнулась она. — Ладно, идём. Всё равно клиентов нет…

— Напрасно вы так… — бормотал Лушкин. — Матрос, он обхождение знает, не то что какой-нибудь деревня-пехотинец…

После слов проститутки до него вдруг дошло, чем этот визит может кончиться, и он уже пожалел о своём приглашении, но было поздно: они поднялись по трапу.

Едва пришедший в себя от изумления дневальный отвернулся, сделав вид, что не замечает вопиющего нарушения устава корабельной службы. Лушкин устроил гостью в форпике[16], принёс бачок со щами, миску каши. Артельный, выдавая харч, с ухмылкой осведомился:

— Расплачиваться чем будет? Этим самым?

Стоявшие вокруг матросы загоготали. Уже вся команда знала, что Лушкин привёл на «коробку» женщину. Давно мужики без баб, истосковалась по ним плоть, и мысль о том, что совсем рядом, под боком, находится одна из них, да ещё и легкодоступная, волновала многих. Особенно противно суетился вестовой Серёгин – вертлявый, с чёрной кляксой под носом вместо усов, с прямым, как у приказчиков, пробором. Заискивающе улыбаясь и потирая руки, наверняка потные, он приставал к Лушкину:

— Ваня, я за тобой, ладно? Я не гордый, хе-хе, могу и вторым…

Лушкин упорно не желал встречаться с насмешливо-презрительным взглядом Рублёва.

— С чего ты взял, Серёгин, — промямлил он, — я и не собирался вовсе…

—Да? — обрадовался вестовой. — Ну, тогда я… Я первый буду, братцы!

— За бортом первый будешь! — уточнил Иван Рублёв. — Если сунешься к девке… Да и остальные тоже.

— Это что тут за христосик выискался! — раздался грубый возглас, и в круг вошёл здоровяк Яков Пайков, в тельняшке, рабочих штанах, босой. — А-а, это ты, узкоглазый! Ты чего братве поперёк дороги становишься? Чистенького из себя корчишь? Да ты сам хуже той б… перед офицерами стелешься!

Иван с правой ударил его прямо по квадратной челюсти. Голова Пайкова дёрнулась, но он устоял на ногах, и тут же, изловчившись, голой пяткой ударил Рублёва в печень, а когда тот скукожился, хватаясь за бок, рубанул его по шее ребром каменной ладони, и Иван рухнул на палубу. Пайков был в плену и там выучился драке по-японски.

Когда Рублёв очнулся, Пайкова возле него не было. Трое матросов, стоя у фальшборта, вполголоса о чём-то переговаривались.

— Где этот подонок? — хрипло спросил Иван.

— С девкой он… — нехотя отвечал матрос с поклёванным оспой лицом, по прозвищу Шебэ, что означало: шилом бритый. Он цвиркнул длинным плевком за борт. — А мы, промежду прочим, на очереди. И ты, Ванька, не встревай, по-хорошему просим. Не хочешь – дело твоё, а другим не мешай!

— Вот-вот! — подхватил Серёгин. — Ему хорошо: у него краля на берегу, вот он и ходит сытый. А я, может, забыл уже, как это делается…

— Сволочи вы тут все! — глухо сказал Рублёв.

— Но-но, ты нас не сволочи! — ощетинился Шебэ. — Мало Яшка тебе дал? Щас добавим – юшкой умоешься!

Иван, выматерившись, ушёл в кормовой кубрик. Матросы сидели на банках и рундуках, играли в карты, штопали форменную одежду, писали письма. Рублёв встал у открытого иллюминатора, закурил. Лушкин, подойдя, робко тронул его за рукав.

— Я ведь хотел как лучше, Ваня… Я ведь не знал, что так всё…

— Да ладно… — махнул Рублёв и, помолчав, добавил: — Озверели мы все на этой службе, будь она проклята!..

А наверху затянулось ожидание.

— Ну Яшка, кобелина! — выругался Шебэ и опять цвиркнул плевком, только на сей раз прямо на палубу. — Дорвался до бесплатного!

— Чую, после него там уже нечего будет делать! — нервно хохотнул Серёгин. — Пошли, за ноги его стащим!

Матросы двинулись к люку, ведущему в форпик. Шебэ первым перешагнул комингс и остолбенел.

— Господа офицеры! — команду подал, как и положено, старший по званию – капитан 1-го ранга барон Ферзен, командир порта.

Офицеры встали, приветствуя входившего в Морское собрание генерала Ирмана, бывшего командира 4-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады, а ныне нового коменданта крепости Владивосток. Генерал вошел стремительно, бравируя своей строевой выправкой и моложавостью. Поздоровался ласково:

— Добрый день, господа!

И в следующее мгновение жизнь в собрании пошла своим чередом: забренькал рояль, застучали бильярдные шары, зазвенели бокалы у буфетчика, и старший лейтенант Штерн с треском распечатал новую колоду карт.

Он сидел за ломберным столиком с бароном Ферзеном, со старшим офицером крейсера «Аскольд» бароном Остен-Сакеном и командиром миноносца «Бодрый» капитаном 2-го ранга Курошем. Штерну сегодня явно не везло, и вскоре, проиграв все наличные деньги, он уступил место капитану 2-го ранга Балку, командиру отряда миноносцев. Сам, взяв шампанского, сел в кресло у окна.

— Не везёт в картах – повезёт в любви! — ухмыльнулся Курош, поджарый, смуглый, с чёрной кудрявой бородкой и злыми рысьими глазами. Остен-Сакен шепнул ему что-то на ухо, Курош громко и бестактно захохотал.

Штерн стиснул зубы и сделал непроницаемое лицо. Игра за столом возобновилась, а старший лейтенант переводил свой пронзительный взгляд с одного игрока на другого и, мстительно усмехаясь, вспоминал всё, что он знал об этих людях. А знал он немало.

Вот, например, капитан 2-го ранга Курош. До войны он был лейтенантом и служил на крейсере «Минин». Уже тогда он был знаменитым на всю Балтику пьяницей и изувером. Штерн и сам был жесток и часто наказывал нижних чинов, но никогда не опускался до рукоприкладства. Курош же в отдельные дни избивал до пятнадцати-двадцати матросов. Он не прощал даже малейшей провинности. Ставил матроса «во фрунт», ходил вокруг него мелкими жилистыми шажками и матерился, постепенно распаляя себя, а как только доходил до кондиции, забрасывал руки за спину, поворачивал перстень камнем внутрь кулака, чтоб не потерять, и начинал избиение. Измахратив несчастного, бросал его и коршуном кружил по кораблю, отыскивая новую жертву. Потом он напивался до положения риз, приползал к избитым накануне матросам, просил у них прощения, плакал, совал им деньги. На другой день всё повторялось.

Однажды команда не выдержала и обо всех безобразиях лейтенанта написала анонимное письмо адмиралу Рожественскому. Не знали как будто кому пишут – такому же самодуру и изуверу. Получив послание, адмирал пришёл в ярость, но не по поводу избиения, а по поводу появления жалобы, и заявил перед строем, что если найдёт автора – самолично повесит его на рее.

Когда началась война, и вторая, а следом и третья Тихоокеанские эскадры вышли в поход на Дальний Восток, Курош, ставший к тому времени капитаном 2-го ранга, был назначен флагманским артиллеристом. Весь поход он не просыхал от пьянства, и даже когда корабль, на котором он шёл – броненосец «Император Николай I», вступил в бой, Курош был, что называется, еле можаху. Тем не менее он вылез на мостик и начал произносить патриотические речи до тех пор, пока адмирал Небогатов не рявкнул:

— Уберите с моих глаз эту пьяную личность!

Матросы свели кавторанга вниз, в каюту, где он и проспал до сдачи броненосца японцам.

Теперь этот тип служит во Владивостоке, он командир миноносца «Бодрый». Когда напивается, очень красочно рассказывает, как он «крошил япошек в Цусимском бою». Он считает себя обойдённым по службе и лютует пуще прежнего.

А вот другой цусимский «герой» – барон Ферзен. И прошлом, девятьсот шестом году царь наградил его золотым оружием за храбрость. Он, Штерн, тогда не поверил своим ушам и переспросил знакомого штабиста, сообщившего ему эту новость: «За что, за что?» — «За храбрость!» — повторил офицер, тонко улыбнувшись. Да уж храбрость барона была общеизвестна…

Во время войны капитан 2-го ранга Ферзен командовал крейсером «Изумруд». Он считался либералом, и его круглая, с румянцем, физиономия, украшенная рыжими усами с подусниками, всегда источала добродушие и приветливость. Барон не гнушался разговоров с нижними чинами, в общении был мягок и даже слащав. Причина либерализма капитана 2-го ранга, очевидно, крылась в страхе перед возможным матросским бунтом. В Цусимском сражении «Изумруд» показал себя, в общем, неплохо и вышел из боя без особых повреждений и без потерь в личном составе. Решено было прорываться во Владивосток. Развели пары и на предельной скорости пошли на север. Командир крейсера панически боялся преследования японскими кораблями, они ему мерещились повсюду. На подходе к Владивостоку он стал бояться ещё и русских мин. Этот страх загнал его севернее, в бухту Владимира. Там Ферзен посадил крейсер на мель и, совсем растерявшись, приказал взорвать корабль. Свой нелепый и даже преступный приказ он обосновывал нежеланием отдать «Изумруд» противнику, который, впрочем, существовал только в безумной фантазии командира. Скрепя сердце матросы подчинились, и новехонький, 1903 года спуска на воду, крейсер был взорван, после чего команда пешим порядком двинулась во Владивосток.