— Казаки! — прервал его чей-то возглас.
Нет, это были не казаки: на кладбище ворвалась охотничья команда, возглавляемая прапорщиком Цирпицким. Тщедушный, в мятом мундире, с неизменной плетью на запястье, он ехал впереди на высоком кауром жеребце. Приблизившись к митингующим, он скривил тонкие губы в ухмылке и, привстав в стременах, крикнул:
— Р-рэзойдись!
Назаренко выступил вперёд.
— В чём дело? У нас мирный митинг. Мы поминаем наших погибших товарищей…
— Р-рэзойдись! — повторил Цирпицкий, глядя поверх головы Александра Корнеевича.
— Вы не имеете права!
Прапор соизволил наконец удостоить взглядом стоящего перед ним человека. А взглянув, заинтересовался, стал всматриваться пристальнее, находя в лице Назаренко признаки той же болезни, что терзала его самого. Злорадно усмехнулся:
— Нашёл где митинговать! Тебя и так скоро принесут сюда – намитингуешься с покойничками! — он потеснил конём Назаренко. — А может, тебе не терпится на тот свет? Могу помочь!
— Побойтесь бога! — рядом с Александром Корнеевичем встал отец Алексий, священник Покровской церкви. Вытянув вперёд немощную, дрожащую лапку с большим серебряным крестом, он закричал фальцетом. — Святотатцы! На христианском кладбище… Да что же это, господи…
— Протрите глаза, отче! — заорал, синея, Цирпицкий. — Вы кого защищаете? Христопродавцев, смутьянов! А ну в сторону! — поп шарахнулся прочь, путаясь в рясе. Прапорщик поднялся в седле, обернувшись к своим молодчикам: — Ребята, в нагайки их!
Те пришпорили коней и, рассыпавшись в цепь, с улюлюканьем и свистом помчались на толпу. Люди побежали, толкаясь, спотыкаясь о могильные холмики и падая. Головорезы Цирпицкого работали усердно, крестили нагайками направо и налево, доставали даже упавших.
Разбираться было некогда, и вместе с участниками сходки с кладбища изгонялись и те, кто не имел отношение к митингу, а просто пришёл навестить могилы родственников. Цирпицкий коршуном налетел на бедно одетую пожилую женщину, сидевшую, понурясь, между двух сирых, без оградки, могил.
— Пшла прочь, старая ведьма!
Женщина подняла гневное лицо.
— Ах ты душегуб-кровопийца! Ведь ты знаешь, зачем я сюда пришла, и ты меня гонишь? Ах вы ироды! Даже на кладбище от вас спокою нет!..
Прапорщик потянул из кобуры револьвер.
— Что, стрелять в меня хочешь? Ну стреляй, стреляй, это ведь так просто! — она встала, выпрямилась, готовая к смерти, готовая лечь рядом с дорогими её сердцу покойниками – мужем, надорвавшимся на работе, и сыном, умершим от глоточной. Она даже платок с головы стянула за угол, и сразу стало видно, что она ещё молода, состарило её горе.
Цирпицкий выстрелил в воздух, и испуганный конь унёс его следом за командой, которая ушла вперёд, продолжая очищать кладбище.
Васятка и Пётр, не сговариваясь, опекали Назаренко, идя по обе стороны от него. Он молчал, тяжело, загнанно дыша, то и дело заходясь в кашле. А когда они свернули на Последнюю, Александр Корнеевич неожиданно сказал, слабо улыбнувшись:
— И всё-таки им не удалось испортить наш праздник! А скоро мы будем проводить его ещё лучше, ещё организованнее. Запомните, хлопцы: Первое мая станет любимым праздником пролетариата. Таким же, как день нашей будущей революции.
— А она скоро будет, Александр Корнеич?
— Скоро, Васятка, скоро. Даже я, старик, думаю до неё дожить.
Над Амурским заливом заиграли сполохи вечерней зари.
Из листовки Владивостокской группы РСДРП «Итоги 1 Мая во Владивостоке».
«...Лучом заходящего солнца закончился праздничный день. День единения и подсчёта своих сил радужными красками рисовал пролетариату светлое будущее человечества – социализм».
Из газеты «Владивосток».
«2 мая 1907 года. На тридцать девятом году жизни скончался видный владивостокский марксист Александр Корнеевич Назаренко. Человек безупречной чистоты в бескорыстном служении идеям, Назаренко отличался преданностью делу, неутомимостью в работе, всегдашней готовностью поступаться личным для общего. Его мечты были мечтами о лучшем устроении судьбы всех людей. Он сгорел за этой работой.
Группа товарищей».
Командир миноносца «Скорый» старший лейтенант Штерн, не найдя других «мер по пресечению сношений нижних чинов с вольными», третью неделю не давал команде увольнения на берег. Корабль стоял в самом оживлённом месте бухты – у Коммерческой пристани, куда доносилась бравурная музыка из Адмиральского сада и откуда была хорошо видна улица Петра Великого со вздыбившейся над ней царской аркой. Вокруг неё фланировали офицеры в белых кителях и фуражках и дамы в широкополых соломенных шляпах, с кружевными зонтиками. День клонился к вечеру, и от людей на берегу тянулись длинные острые тени. Матросы «Скорого», делавшие приборку на палубе, с угрюмой завистью поглядывали на праздношатающихся.
— Гуляют, сволочи! — тоскливо вздыхал Иван Лушкин.
— Аппетит нагуливают, — поддакивал Иван Рублёв. — Потом в ресторацию поедут.
— Да бабёнки ихние и так сытые. Вон позырь, какая гладкая!..
В это время обоих Иванов вестовой Серёгин позвал к командиру. Холодно глядя на матросов светлыми арийскими глазами, Штерн приказал им срочно доставить в штаб флотилии пакет, «после чего не шляться на берегу, а немедленно возвращаться».
Прошло несколько минут, и Лушкин с тощим казённым портфелем, а Рублёв с трёхлинейкой, повешенной через плечо, вышли на причал. С делами справились не вдруг: пока дождались вызванного куда-то дежурного офицера и сдали ему пакет под расписку, прошло часа два. А пока заглянули в ближайшую портерную – глупо было бы не воспользоваться случаем, – день и вовсе угас. Возвращались на миноносец уже в сумерках, когда затеплились жёлтым светом редкие фонари.
Недалеко от Адмиральского сада, где вечерние развлечения господ офицеров достигли апогея и играли уже не военные марши, а бесшабашный модный танец кек-уок, к Иванам подошла, вихляя боками, проститутка.
— Матросики, угостите папироской!
Она была в коротком, до колен, жёлтом платье с облезлым мехом на плечах, в шляпке-маломерке с поникшим перышком и с ридикюлем в руках. Разглядеть её внешность и угадать возраст было нелегко: мешали сумерки и грубый грим, наложенный по принципу: кашу маслом не испортишь. Лицо проститутки казалось белой маской с чёрными глазными впадинами и большим накрашенным ртом.
— Нет у нас, мамзель, папирос. Вот, ежели не побрезгаете, матросской махры – пожалста!
— Да я не курю! — она устало махнула рукой.
— А чего ж спрашиваешь? — удивился Лушкин.
— Чтобы разговор начать. Мы так завсегда к клиентам подходим…
Помолчав, она спросила безразлично:
— Ну так как, пойдёте со мной? Три рубля.
— С удовольствием бы, — игриво ответил Лушкин. — Но не могём – служба-с! На корабль надо.
— Чёрт с вами, проваливайте! Хотя постойте… У вас пожрать ничего нет?
— Нет. Но слушай… Приходи на пирс, вон туда, к «Скорому». У нас скоро вечерять будут, так мы и тебе чего-нито вынесем…
Она промолчала. Не дождавшись ответа, матросы пожали плечами и быстро пошли вперёд: им и так грозила выволочка за опоздание. Но всё обошлось, командир съехал на берег, а мичман Юхнович, как всегда, гостил у друзей – штурманов Доброфлота, где дегустировал очередной экзотический напиток, привезённый из южных стран.
Поужинав, матросы поднялись наверх покурить.
— Смотри! — толкнул Рублёв локтем Лушкина. — Пришла!
Под фонарем прохаживалась, глядя себе под ноги, проститутка в канареечном платье и в шляпке с пером.
— Ждет… Иди попроси артельщика, может, даст чего, а то нехорошо получается – обещали….
Лушкин нырнул в люк, побыл внизу некоторое время и вылез. Подошел к Рублёву:
— Щи остались, и каша есть, а вот хлеба ни крошки. Что делать?
Иван развёл руками. Лушкин потоптался нерешительно, соображая, и вдруг воскликнул:
— Командира на борту нет? Юхновича тоже? Вот и чудно! — и быстро направился к сходням.