Вот с сиплым гудком вползает в бухту Золотой Рог громадный 1800-сильный «лапоть» Доброфлота «Хабаровск». Пронзительный осенний ветер рвёт в клочья дым, выходящий из высокой чёрной трубы. Несмотря на холод и брызги разбиваемых форштевнем и колёсами волн, на палубах толпится разномастный переселенческий люд: крестьяне в зипунах и армяках, онучах и лаптях; мастеровые в полушубках, шарфах и валенках; «полупочтенные» – сиречь мелкие купчишки, подрядчики, мещане – в поддёвках и сапогах; и наконец, немногочисленные господа в шубах и шинелях, в котелках и фуражках, в «лакирашках» и английских штиблетах. Представительницы прекрасного пола делятся на две группы: «женщины в шляпках» и «женщины в платках», так что определить социальную категорию любой из них проще простого.

Палубы завалены скарбом переселенцев: бесчисленными узлами, мешками, корзинами, сундучками, деревянными клетками с курами, запелёнутым в тряпье разнообразным крестьянским инструментарием, швейными машинками Зингера, тульскими самоварами, саратовскими гармошками и многим другим, необходимым для жизни, и это свидетельствует о том, что люди, спалив за собой все мосты, приехали сюда навсегда.

Они стоят и смотрят, как впереди, прямо из воды, вырастает город. Сначала показываются каменистые верхушки голых сопок, потом их склоны с редкими, беспорядочно разбросанными домишками. Но чем ниже к морю, тем больше виднеется домов, и среди них немало каменных. По правую руку белым утесом возвышается собор.

Молодая крестьянка с измождённым лицом – следствие пятидесятидневного плавания – прижимает к груди ребенка и со страхом глядит на бесконечные, обтёсанные ветрами сопки, губы её шевелятся – творят молитву. Рядом с ней старуха – мать или свекровь – сидит на узлах, как наседка на яйцах, и сердито смотрит на берег, она заранее ненавидит эту чужую землю, в которую ей скоро предстоит лечь. Её сын или зять, мужик в ветхом долгополом азяме[15], смущённо теребит свою чёрную бороду, оглядывая город, словно прикидывая: не шило ли на мыло сменял.

Одна из тех, что в шляпках, судя по всему, жена вон того лейтенанта флота, зло кусает хорошенькие губки. Да, сударыня, это вам не Европа, не Гельсингфорс, где раньше служил ваш супруг. Но не отчаивайтесь, он у вас, видать, служака, вон как придирчиво рассматривает корабли, стоящие на рейде; сделает лейтенант карьеру, получит повышение и снова увезет вас в европы!

Среди пассажиров, как это обычно водится, обнаруживается один, который не впервые приезжает во Владивосток; находясь в центре внимания, слегка рисуясь, он тычет тростью в окружающий пейзаж:

— Это, господа, гора Тигровая, а вон та – Орлиное Гнездо… А вон там так называемый Гнилой Угол, оттуда непогоды приходят…

Все слушают и пугаются, и только мальчишка-гимназист, сын врача из Киева, поклонник Майн-Рида и Купера, возбуждённо блестит глазами, считая себя счастливцем: жить в таком диком и экзотическом краю!

«Хабаровск» меж тем, подталкиваемый буксирами, подвалил к причальной стенке Коммерческой пристани, ошвартовался возле шхун «Авось», принадлежащей купцу 1-й гильдии Суворову, и «Надежда» – собственность знаменитого дельца Бринера, которому, кстати говоря, принадлежала едва ли не половина всех коммерческих судов, приписанных к Владивостокскому порту.

— «Надежда»! «Авось»! — читают пассажиры и усмехаются иронии судьбы, поставившей эти шхуны рядом друг с другом и с пароходом, привезшим переселенцев, среди которых очень многие надеялись на авось.

По трапу, переброшенному с борта «Хабаровска» на берег, пассажиры спускаются на пристань, и здесь их пути расходятся. Одни берут носильщиков и извозчиков, раскланиваются с капитаном, и катят в гостиницы; другие долго выгружаются, долго считают детей и узлы и надолго располагаются табором прямо на причале, доставая нехитрую снедь. Потом бабы остаются с детьми, а мужики бредут в город, с трудом находят переселенческое управление и там, толпясь в душном зале, робея и потея, смиренно ждут, пока на них обратит внимание брюзгливый чиновник – «кувшинное рыло», который и решит их судьбу.

Крестьянин села Завадовки Сквирского уезда Киевской губернии Конон Ковальчук отвалился на переезд с «батькивщины» на «зэлэный клын» не только потому, что был малоземельным, но и многодетным. Его вместе с семьёй и другими украинскими переселенцами посадили во Владивостоке в товарный поезд и отправили в Никольск-Уссурийский, а точнее, на станцию Кетрицево, где были построены для них временные бараки. Там Ковальчуки ждали отправки их на постоянное местожительство и постепенно проедались, потому что работы не было.

Один из многочисленных сынов Конона, двенадцатилетний Ефим, был упрямым и любознательным хлопцем. Упрямство позволило ему целых три года ходить в школу: самодур-учитель за что-то невзлюбил Ефима и драл его немилосердно, тот плакал, но школу не бросал. А о его любознательности ходили в семье легенды. Старший брат Никифор шутил, что у Ефима самым первым словом было не «мама», а «почему». Школу все равно пришлось оставить: отцу нужны были помощники, и теперь её заменяли книжки, читал он много и всё подряд.

По приезде в Кетрицево Ефим не сидел дома (если можно переселенческий барак назвать домом) и целыми днями пропадал на станции. Там он свёл дружбу с солдатами железнодорожного батальона, работал вместе с ними – таскал шпалы и учился забивать костыли, а потом с достоинством хлебал щи из общего бачка.

Однажды он и ночевать не пришёл, засидевшись допоздна в казарме. А именно в ту ночь украинские переселенцы, и в частности Ковальчуки, были отправлены к назначенному им месту – в верховья реки Абрамовки, где они положат начало поселку Липовцы. Ночью, когда его семейство тряслось на телегах, тревожно глядя в темноту, Ефим сладко спал на жёстких солдатских нарах, заботливо прикрытый чьей-то шинелью, не подозревая о том, что с рассветом детство его кончится и начнётся новая, взрослая жизнь.

Ему не было и тринадцати, когда он стал рабочим. Ефима взяли учеником токаря в железнодорожные мастерские и четыре года учили ремеслу и науке классовой ненависти. И его и другое он постиг в совершенстве, стал квалифицированным токарем и профессиональным революционером. Много занимается самообразованием, учится сам и учит других. Судьба кидала его из Харбина в Порт-Артур, оттуда – в Дальний, где и застала его война. Вместе с русскими солдатами мастеровой Ковальчук разделил позор японского плена. Именно там, и плену, он пришёл к твёрдому убеждению, что Россия тяжело больна и ей нужна срочная хирургическая операция, точнее, скальпель революции.

После освобождения из плена Ефим совершил вынужденное путешествие Шанхай – Одесса и снова появился в Харбине. По-прежнему работает в железно-дорожных мастерских, входит в местную организацию РСДРП. Борясь с революционными настроениями, с нарастающим забастовочным движением, администрация объявляет локаут, рабочие, и в первых рядах Ковальчук, который давно уже стал для властей «персоной нон грата», оказываются за воротами. Ефим снова на колёсах, он посещает обе столицы, но, не найдя и там работы, возвращается туда, откуда начал свой путь рабочего – в Никольск-Уссурийский. Дома, как говорится, и стены помогают: Ковальчуку удаётся устроиться в родную свою мастерскую; он снова в кругу людей, которые его знают и верят ему, ведёт среди рабочих и солдат сапёрного батальона пропаганду. В октябре шестого года происходит «крещение» молодого революционера – первый арест и трёхмесячная отсидка в Никольск-уссурийской тюрьме, где Ефим встречает своё двадцатилетие.

Жандармы называют Ковальчука молокососом, не считая его особо опасным, но прежде чем вытолкать его на улицу, на всякий случай заводят на него дело. В пока ещё тоненькую картонную папку ложатся протокол допроса, фотографии (анфас и профиль) с подробнейшим описанием примет.

Из полицейского досье на члена РСДРП Е. К. Ковальчука.

«…Рост – 1 метр 68 см., полнота – ср., телесложение – ср., объём в поясе – 80 см., волосы – тёмно-русые, волнистые, полнокровие – ср., выражение – задумчив., лоб – высокий, нос: длина – ср., ширина ср., уши: форма – оттопыр. – …велич. – …плечи: ширина – ср., накл. — ср., руки: величина – ср., осанка (манера держаться) – держится спокойно…»