— Да, да, вы совершенно правы! Я всегда говорила мальчикам, чтобы они были осмотрительнее в своих знакомствах.

— Итак, сударыня, будем вместе спасать ваших мальчиков, так?

— Да, большое вам спасибо! Вы всё такой же добрый и прекрасный рыцарь!

Она встала, и Петров впервые глянул в её лицо: оно было заплаканным и постаревшим. Ему на мгновение стало жаль эту толстую глупую купчиху, но уже в следующую минуту он пожалел себя: и такая мымра была его любовницей, докатился!

Он откланялся и поспешил уйти. На душе было мерзковато, и он задумал крепко выпить. А когда осуществил задуманное, уснула в груди брезгливость бывшего флотского офицера, ставшего свидетелем жандармского шантажа, и появилась удовлетворённость сделанным. Ещё один агент скоро появится в его обойме – и какой!

Софья Максимилиановна так и не спросила своего любовника о причинах его исчезновения, не потребовала объяснений насчёт участившихся его визитов в дом «этой шлюхи Штерн». Теперь ей было не до этого. В своем горе она даже не заметила, что дала согласие быть осведомителем охранки, агентом внутреннего наблюдения, которому Петров уже и кличку придумал – «Меркурий», бог с таким именем, кажется, имел отношение к торговле…

Через неделю Петров вновь пришёл и деловито потребовал отчёта.

— Какой отчёт? — тихо спросила Софья Максимилиановна.

— О проделанной работе, — внятно произнёс он и посмотрел ей прямо в лицо.

— О чём вы говорите? Я не понимаю…

— А я не понимаю, чего в вас больше – глупости или притворства!

— Вы не смеете так говорить со мной, — прошептала вдова и заплакала.

Петров поморщился, но взял себя в руки.

— Прошу прощения. Но ведь мы с вами договорились: мы оставляем ваших детей на свободе, а вы информируете нас об их революционных связях.

— Я поняла, что вас беспокоит окружение Гриши и Пети. Ведь вы хотите помочь мне уберечь их от дурного влияния…

— Вот именно! — усмехнулся Петров. — Меня очень беспокоит их окружение, поэтому я должен знать о знакомцах ваших сыновей как можно больше. Но мне они не расскажут, а вам, матери, расскажут, а вы в свою очередь расскажете или напишете мне…

Воложанину обдало жаром, её лицо пошло красными пятнами. Она наконец поняла, какую уготовили ей роль. Она медленно поднялась со стула, её глаза гневно засверкали.

— Сударь! Вы предлагаете мне шпионить за моими детьми?!

Петров почувствовал, как им овладевает раздражение, его начинал уже бесить этот бесплодный, дурацкий разговор. Едва сдерживаясь, он смотрел на вдову в упор чёрными мрачными глазами с полукружьями мешков и холодно цедил сквозь зубы:

— Да, если вам угодно именно так выразиться! Но можно сказать иначе, более изящно, и тогда это будет не шпионаж, а выполнение святого материнского долга. Если вы отказываетесь, мы возьмём их в охранное, и там их заставят говорить, там это умеют… Короче говоря, судьба ваших сыновей в ваших руках! Вы поняли меня?

Она поняла, и перед её глазами поплыли фиолетовые круги, которые тут же поглотил мрак…

— …Вы слышите меня? — как из-за стены донёсся голос.

Софья Максимилиановна медленно открыла глаза. Она полулежала в кресле, над ней нависло напряжённое лицо Петрова с красными кривящимися губами, похожими на рот вурдалака. Как он страшен, этот человек, которого она раньше считала красавцем!

— Опять притворяетесь? Мне надоели ваши штучки!

— Я всё сделаю, — с трудом сказала она. — А сейчас оставьте меня, прошу вас…

В следующий приход Петрова Софья Максимилиановна действительно рассказала, что знала. А знала она немного. Красная от стыда, она говорила шёпотом, хотя в доме никого не было, прислуга была отпущена. Рассказ был сумбурным, невнятным. Поручику удалось извлечь из него совсем немного сведений, например, о том, что у Григория есть знакомый со странным именем Хроникер, что в последнее время к ним в дом зачастил какой-то матрос, которого зовут Иван («У него такой, знаете, необычный разрез глаз)… О младшем сыне Петре она вообще не имела сведений, так как он живёт теперь отдельно…

— Негусто, мадам, — сухо прокомментировал Петров, выслушав вдову. — Какой-то Хроникер, какой-то матрос Иван… Что это за сведения? Не так надо действовать. Дети должны сами вам рассказывать обо всём, делиться с вами своими мыслями, планами. Вы должны завоевать их абсолютное доверие, стать их, так сказать, духовником… И ещё. Очень плохо, что вы потеряли связь с вашим младшим сыном, вы обязаны навещать его, помогать, участвовать в его судьбе… Вы же мать!

Губы Софьи Максимилиановны задрожали.

— Я предательница, а не мать! Это всё вы, бессердечный человек, вы меня заставляете…

— Помилуй бог! — притворно изумился он. — Вы это делаете сами, давно и добровольно. Вспомните, как вы хвасталась тем, что ваши сыновья революционеры! Вы принимали в своем доме меня, их врага! И как принимали! — добавил он, цинично подмигнув. — К счастью, этого ваши дети не знают. Пока не знают!

Бедная вдова зарыдала и рухнула на колени; хватая белыми, холёными руками грязные сапоги жандарма.

— Пощадите! Умоляю вас!..

— Прекратите эту дурацкую мелодраму! Жду от вас более ценной информации, иначе наш договор потеряет силу. До свидания. До скорого свидания!

— Товарищи! — сказал Назаренко и неожиданно надолго замолчал. Все думали, что он собирается с мыслями, а у него вдруг перехватило горло. Повлажневшими глазами он обвёл участников подпольного собрания. Оно проходило там же, в доме токаря Ивана Максимовича Вахренькова, на самом краю Нахальной слободки. Все так же низко висящая лампа с зелёным абажуром окрашивала в нездоровый цвет лица сидящих вокруг стола, так же мерцал из угла белками вечнохмурый Иисус Христос…

Всё было, как полгода назад, когда Назаренко призывал руководителей марксистких кружков к объединению перед лицом надвигающейся революции. Не получилось объединения… Да и не могло получиться. Слишком уж разные, в большинстве случайные, люди были подняты на гребень революционной волны. Одни оказались болтунами и трусами, другие – прямыми предателями. Где они теперь? Кто где… Опасаясь расправы, бежал из-под стражи в Японию Шпур. Но напрасно он боялся: вряд ли ему грозило суровое наказание, ведь в конечном счёте он помог карателям. Ланковскому вон всего-навсего объявили выговор. Так же легко отделались деятели Союза союзов. Военврач Кудринский, адвокат Шишков и другие либералы сочли за благо убраться от греха подальше в сопредельные страны. Некоторые остались во Владивостоке, но отошли от борьбы и сидели дома тихими мышками…

Ну а эти, что сидят сейчас здесь, не сложили оружия и готовы продолжать борьбу. Их мало, и они по-прежнему придерживаются разных позиций, но зато это самые стойкие, самые преданные солдаты революции. И Назаренко тёплым, дружеским взглядом ещё раз обвёл соратников, задерживаясь на каждом. За год совместной работы они стали ему почти родными: Степан Починкин с умным, интеллигентным лицом; кряжистый, рыжеусый, с добрым толстогубым лицом солдат Пантелеймон Сибиряк, как и Степан, дезертировавший со службы; сутулый морщинистый молчун Иван Вахреньков; черноволосый, скуластый, внешне спокойный, но с глазами, выдающими темперамент, Пётр Воложанин; старинный друг-противник Александра Корнеевича слесарь Илья Силин…

— Товарищи! — повторил Назаренко взволнованно. — Братья! Нас, социал-демократов, здесь всего 12 человек. Это всё, что осталось после арестов и высылок… Об обстановке в городе говорить не буду – сами знаете. Положение наше тяжёлое: сходки и митинги запрещены, многим из нас пришлось перейти на нелегальное положение, средств у нас нет, типографии – тоже, на гектографе же много не наработаешь… Литературу хотя и получаем кой-какую из Японии, но большей частью эсеровскую да освобожденцев, нашей очень мало…

Он помолчал, словно раздумывая, перечислять ли дальше трудности, стоящие перед революционным подпольем Владивостока, но лишь вздохнул и добавил:

— Но работать надо, товарищи!