Мичман с лицом римлянина говорил тем временем о подводном флоте.

— Напрасно иронизируете, Воложанин! За подводными лодками большое будущее. Уже сейчас они являются надёжными защитниками Владивостока, а в недалёком будущем от оборонительной тактики подлодки перейдут к наступательным действиям. Правда, мала пока дальность плавания и скорость, но…

— О господи! — вздохнула Марина.

— …Но это дело временное. Нужно преодолеть равнодушное отношение к подводным лодкам, — торопливо продолжал мичман, не без оснований опасаясь, что его вот-вот заставят замолчать. — Нужно привлечь к их совершенствованию талантливых инженеров и механиков… И вообще на флоте нужна техническая революция!

— Революция! — насмешливо повторил Григорий. — Знаете, мне недавно рассказали один анекдот…

— Это другое дело, — заметила Марина, сидевшая на софе рядом с Рублёвым; она шутливо погрозила пальцем Воложанину. — Надеюсь, приличный?

— Вполне. Подозреваю даже, что это быль. Государю или кому-то из его приближенных предложили покупать летательные аппараты Блерио или начать создавать свои. И знаете, что он ответил? «Прежде чем научить летать русский народ, я должен научить летать городовых!» Не получится ли так и с вашими подводными лодками? Допустим, они будут плавать дальше, глубже, быстрее? А станет от этого легче матросам? Сомневаюсь. Ещё больше мордовать станете. А то ещё и городовых посадите на свои лодки… Революция, говорите вы, мичман, а сами руку матросу не подали! Что, не так?

С минуту в гостиной никто не произнес ни слова. Мичман демонстративно отвернулся к окну. Краевский перебирал ноты у рояля. Воложанин нервно курил, остро поглядывая на своего оппонента, Рублёв с тоской смотрел на дверь.

Хозяйка дома разрядила обстановку, велев горничной подать чай, после чего взяла беседу в свои руки. Она очень красочно, почти не приукрашивая, рассказала историю подвига Ивана, чем вогнала того в краску.

Вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. Он потерялся от мудрёных разговоров, от пристального внимания к его персоне и, наконец, от самой церемонии чаепития, показавшейся ему чересчур сложной. От всего этого матрос вспотел, но не решался вынуть из кармана клеш платок сомнительной чистоты. Потом он все же решился и, смущённо кашлянув, вытер лицо платком зажатым в кулаке.

Воспользовавшись тем, что после чая Воложанин откланялся – ему нужно было в институт, – Иван решил улизнуть вместе с ним. Это удалось ему только после того, как он дал обещание Марине прийти ещё раз. «Чёрта с два!» — мысленно прибавил он.

Они шли по улице молча: Иван – потому, что не знал, о чем говорить со студентом, Григорий – потому, что был погружен в свои мысли. Неожиданно он засмеялся:

— Ну Марина, отколола номер: переоделась – и айда на Миллионку! Что ни говорите, а для этого мужество нужно иметь! Удивительная всё-таки женщина! — нежная улыбка тронула его пухлые розовые губы. — Как вы думаете, насчёт пьесы про босяков – правда? Думаю – враки! Марина гоняется за выдуманной романтикой. А романтика в наши дни – это революция!

— Вы революционер? — с уважением спросил матрос.

— Я мечтаю им стать. Но мы, видать, состаримся в ожидании подвигов! Всё чего-то выжидаем, занимаемся болтовнёй, вместо того чтобы действовать…

— Это точно! — подхватил с живостью Иван. — Болтунов развелось – страсть! Я наслушался их на митингах… А как дошло до дела, так все эти врачи да студенты… — и осёкся, вспомнив, с кем идёт.

— Ничего, — ободрил его Воложанин. — Всё правильно. Но и среди интеллигентов есть люди дела. Если хотите – познакомлю. Вы слышали о партии социалистов-революционеров?..

В комнате раздавались стоны, пахло мятой: Софья Максимилиановна натирала виски мигреневым карандашом. Вновь неприятности со всех сторон обступили вдову «героя Цусимы», отсюда – очередной приступ мигрени, очередная служанка, гремящая кастрюлями в кухне…

Первая неприятность – сын Пётр. Он продолжал её позорить. Мало того, что он, вопреки её воле, бросил гимназию и нанялся подмастерьем в военный порт, он, видать, совсем спятил: ушёл из дому и, как ей недавно стало известно, живёт с какой-то бабой, уборщицей, что ли, у которой двое детей! Это не укладывалось в сознании. Теперь хоть на улицу не выходи – люди пальцами будут показывать!

Она массировала виски и рассматривала свое отражение в зеркале. Господи, как ужасно она выглядела! Не лицо, а широкая белая маска с морщинами возле глаз и бескровными сырыми губами. Она взяла было пуховку, но тут же раздражённо бросила на стол. Ни к чему всё это!

Вторая её неприятность – Сиротин (она продолжала так именовать Петрова), который оказался неблагодарной свиньёй: едва только власти вернулись в город и опасность для него миновала, как он исчез, не сказав ни слова. А кроме того, его уже несколько раз видели у этой шлюхи Штерн. Как могла она, Воложанина, забыть истину, что стареющим и некрасивым женщинам не следует знакомить своих мужей или любовников с молодыми и красивыми подругами!

Софья Максимилиановна снова застонала. Словно в ответ на этот стон раздался стук, в дверь, и тут же просунулась голова Лукерьи.

— Не спите, барыня? Там энтот пришёл, глазастый, с бородкой…

— Сиротин?! — вскинулась вдова. — Ах ты боже мой! Попроси обождать в гостиной… Подай коньяк.

И запорхала белой бабочкой вокруг лица пуховка, замелькали щётки и кисточки. Скрылись под пудрой морщины, губы заалели кармином, запах французских духов душистыми волнами пошёл по комнате. Молниеносные приготовления эти совершались под аккомпанемент стучащего метрономом сердца.

Она вышла в гостиную, стараясь идти медленно, с достоинством и ничем не выказывать волнения. Петров, сидевший у стола, отставил рюмку, встал и поцеловал хозяйке руку.

— Что случилось, друг мой? — спросила Софья Максимилиановна светским тоном.

Его лицо было, как всегда, бесстрастным и бледным, но большие чёрные глаза, обычно смотревшие в упор, не мигая, на сей раз упорно не хотели встречаться со взглядом бывшей любовницы. Она почувствовала неладное, сердце-метроном застучало быстрее.

— Что случилось? – повторила она встревоженно.

— Прошу вас, сядемте! — он схватил её за руку, пальцы его были ледяными.

Воложанина опустилась на стул, подумала обречённо: «Изменил!» Петров не сел, а нервно заходил по комнате, не решаясь начать разговор. Остановился на мгновение у стола, опрокинул в рот коньяк, даже не почувствовав его вкуса.

— Случилось ужасное, — сказал он наконец, по-прежнему не глядя на Софью Максимилиановну. — Вашим сыновьям грозят большие неприятности; установлены их связи с бунтовщиками…

— Боже мой! – прошептала вдова. — Они… их…

— Их могут арестовать в любую минуту.

— Но что же делать? Боже мой… Может быть, деньги?.. Всё, что у меня есть… А может, сходить к губернатору, госпожа Флуг меня знает…

— Ни деньги, ни связи, я думаю, тут не помогут.

— Но что же тогда? Что, кто поможет моим мальчикам?

— Я помогу, — глухо сказал Петров, изучая узор на ковре. — Постараюсь во всяком случае…

— Вы? — и тут Воложанина вспомнила, где он служит. — Ну конечно вы, мой дорогой преданный друг! Вы спасете бедных заблудших овечек…

— Постараюсь, — повторил он, — Но я не всемогущ…

— Может, всё-таки нужны деньги? — робко спросила она.

— Не деньги нужны, а доказательства лояльности ваших фрондеров!

— Но как они её докажут?

— Доказывать будете вы, сударыня!

— Я? Почему я? И каким образом?

— Вы будете рассказывать мне о каждом шаге своих сыновей, об их знакомствах, о том, где они бывают – имеются в виду, конечно, не любовные рандеву, а нелегальные сходки, собрания… Будет лучше, если таковые будут происходить здесь, на вашей квартире. Прямо, естественно, этого не предлагайте им, но намекните, что вы, дескать, не возражали бы…

— Господи, но для чего всё это?

— Гм… Для того, чтобы держать нам с вами под контролем связи ваших сыновей с подозрительными лицами и вовремя пресекать эти связи…