Назаренко бросил в огонь окурок, встал и подошёл к столу.

— Готово, Петя? Давай-ка её сюда. Так, так… Хорошо… Ишь ты, даже меня процитировал: «Только подумать, как фарисейски заботятся о воде и как беззаботно проливают кровь!» Ну что ж, пусть будет. А вот здесь, в конце, надо усилить… Ты написал: «Вечная слава павшим за свободу! Вечное проклятье убийцам и осквернителям!» Это правильно, но этого мало. Нужен конкретный боевой призыв. Давай добавим: «Долой царское самодержавие! Да здравствует РСДРП!» Не возражаешь? Ну и отлично!

— А где печатать будем? — спросил Починкин.

— Да, это проблема… Попробую уговорить одного знакомого типографщика, он вроде сочувствует нам. Не удастся – размножим на гектографе. А вообще надо организовывать свою типографию, подыскивать наборщиков и печатников. На днях мы оформимся как группа РСДРП, и без друкарни, как говорят мои земляки хохлы, ни як неможно. Степан, это дело поручаем тебе. У военных много типографий, разузнай осторожно, кого можно привлечь на нашу сторону.

— Есть! — ответил матрос.

— Ванька Рублёв, кажись, бывший типографский, — напомнил Васятка.

— Точно, — подтвердил Степан. — Его почему-то перевели на «Скорый», мы уже с неделю не виделись…

Иван Рублёв действительно уже неделю служил в дивизионе миноносцев, точнее, на «Скором», и за всё это время ни разу не был в городе, как, впрочем, и все остальные моряки Сибирской военной флотилии; это было вызвано введением в крепости осадного положения.

Из приказа по Владивостокской крепости № 13008.

«Впредь до особого распоряжения прекратить увольнение нижних чинов Сибирской военной флотилии в город за исключением случаев особой надобности и то только командами, не позднее 5 часов вечера; одиночных же людей увольнять только по делам службы и при служебных билетах…»

Но сегодня Ивану повезло. Утром его вызвал к себе в каюту командир «Скорого» старший лейтенант Штерн и приказал отнести к нему на квартиру пакет.

Сорокалетний, поджарый, с худым аскетическим лицом, светло-голубыми глазами, бритым безгубым ртом, Штерн был офицером русского флота в третьем поколении, остзейским бароном по рождению и аристократом по воспитанию. Он не любил многих старших командиров за то, что они, за редким исключением, парвеню, кухаркины дети. Особенно это относилось к покойному адмиралу Макарову, сыну владивостокского прапорщика, выслужившегося из солдат. Другое дело прибалтийские бароны генералы Бильдерлинг, Штакельберг, Тизенгаузен, адмирал Фельдгаузен и другие. С нетитулованными офицерами Штерн был высокомерен, даже если находился в одном чине, ну а матросов вообще не считал за людей, относя их к одушевленным предметам корабельного имущества и соответственно с ними обращаясь…

— Вот тебе пакет и рубль на дорогу. Это адрес. Пакет вручишь лично барыне. Ты ведь её знаешь?..

— Так точно!

— Ступай.

Иван вышел из каюты и сразу же нос к носу столкнулся с минноартиллерийским содержателем Яковом Пайковым. Этот угрюмого вида детина с квадратной челюстью не понравился Рублёву с первого дня, он почуял в нём заводилу, атамана, а поскольку сам с детства привык пребывать в таком амплуа, догадывался, что рано или поздно им придется сойтись на тесной дорожке. Пайков, очевидно, тоже понимал, что новичок не из тех, кого легко подмять под себя, поэтому не трогал его, но исподволь присматривался.

— Ты чего это к командиру шастаешь? — с подозрением спросил Пайков.

— А тебе какое дело?

— Смотри, у нас ж…лизов и доносчиков очень не уважают. Сыграешь в одночасье за борт!

— Пошёл ты!.. — лениво ответил Рублёв, но, видя, что Пайков все ещё заступает дорогу, и озлясь, рявкнул: — А ну отвали!

Отодвинул его плечом и, не оглядываясь, пошёл к трапу. Ивану было наплевать, что думает о нем этот бугай. Получив у мичмана Юхновича увольнительный лист, он оделся, сошёл на берег и, посвистывая, направился в Офицерскую слободку.

Выпавший ночью снег подпудрил город, утреннее солнце, невысоко поднявшееся над сопками, подрумянило его, и он, помолодев и похорошев, с удовольствием смотрелся в ледяное зеркало Амурского залива. С мальчишеской радостью Иван слушал огуречный хруст свежего снега и весело щурился от нестерпимо яркой белизны солнечного морозного утра. Его почему-то все смешило: воробьи, дерущиеся на мостовой у дымящихся конских яблок; торговки с красными носами и многочисленными замёрзшими юбками, китаец-водонос, приседающий на бегу, словно внутри у него пружинка, и Иван восторженно, даже несколько глуповато улыбался, глядя по сторонам. Напоенная кислородом, как вином, молодая кровь мощным током пульсировала по всему телу, и оно, двадцатичетырёхлетнее, ощущалось сильным и лёгким. Приятно было думать о том, что можно будет увидеться с друзьями, с Васяткой, а если повезет, то и с Аннушкой, а главное, вволю побродить по городу, прежде чем снова влезть в тесную, душную железную коробку, которую называют миноносцем.

Единственное, что ухудшало его безмятежное настроение, – это казаки. Их конные и пешие патрули маячили повсюду и, по мнению Ивана, портили весь пейзаж. Уже дважды они проверяли документы у матроса, на третий раз он не выдержал и пустил им вдогонку пышный замоскворецкий мат. Пока казаки разворачивали коней, Иван юркнул в подворотню.

В Жариковском саду с крутых стен оврага с визгом и смехом летала на салазках счастливая и сопливая ребятня; бранчливые няньки спасали коляски с барчуками от этого опасного соседства, несколько чумазых подростков-подмастерьев, используя обеденный перерыв в заводе, догуливали детство – пулялись снежками.

— «Вот и Офицерская слободка!» — определился на местности Иван и подивился тому, что так быстро пришёл. Он не спеша шёл вдоль ряда коттеджей и мурлыкал старую трактирную песенку, приличествующую случаю: «Где эта улица, где этот дом, где эта барышня… черт её забодай!» Вспомнив о барыне, обстоятельства знакомства с нею, улыбнулся и покачал головой.

…Это было полмесяца назад. Рублёв, служивший ещё в экипаже, был в увольнении и слонялся по Семёновскому базару, раздумывая, как бы поинтереснее потратить единственный рубль. Весёлый полупьяный бродяга, мечтая ещё об одном шкалике, кричал:

— А вот кому картуз, почти новый! Дедушка всего два раза надевал! За «канарейку»[13] отдам и плакать буду!

— Мадама! Капитана! — взывал к прохожим и кланялся, тряся косами, молодой китаец. — Еси хуандзю, бери мало-мало – высыкусно!..

— Пирожки с требухой и горячей ухой! Пирожки с пылу-жару, а уха полна навару! От ухи не утащишь за ухи!

— Пампушки! Пампушки!

Соблазнов было много, но матрос не спешил: он приценялся к различным яствам, торговался, кричал в приторном негодовании лавочникам: «Креста на тебе нету!», без стеснения брал жменями «на пробу», потом плевался и отходил, ничего не купив, – словом, вёл себя как бывалый московский покупатель, прошедший суровую школу Сухаревки и Хитрова рынка. Наконец не выдержал и, повинуясь ворчливому голосу пустого желудка, бросился очертя голову тратить свой целковый направо и налево. Отощавший на скудных казённых харчах, он пировал, беспорядочно насыщаясь русской и восточной снедью: горячим пивом с камчатским балыком, пампушками с варенцом, сбитнем с блинами… Потом, набив один карман сушёной корюшкой, другой – сладкими китайскими яблочками, бесцельно пошёл прочь от базара. Случайно он забрёл на Миллионку.

Уже стемнело. В одном из тупичков, у глухой кирпичной стены, наполовину скрытые высоким голубым сугробом, копошились какие-то серые тени, раздавались глухие проклятья и крики о помощи. Сценка была настолько обычной для этого весёлого квартала, что прохожие спешили мимо, даже не поворачивая головы.

Иван обычно ввязывался в драку даже не осведомляясь, кого и за что бьют. Тут же налицо была явная несправедливость: трое терзали одного. Иван быстро снял с себя флотский ремень, обмотал один конец вокруг кисти правой руки, оставив свободным другой конец с массивной бляхой, и молча кинулся к стене. Его заметили только тогда, когда, коротко взмахнув, он с потягом ударил ближайшего к нему грабителя. Тот, дико взвизгнув, отшатнулся. Двое других бросили свою жертву, пригнувшись и злобно матерясь, двинулись на Ивана. У одного в руке блеснула полоска стали, нож держали умело: клинком вверх. Матрос обманно попятился, но тут же сделал рывок вперёд и носком тяжёлого сапога ударил по вооружённой руке. Нож вылетел и бесшумно канул в снег. Не давая бандитам времени опомниться, Иван вновь пустил в ход матросский кистень. «Где же третий?» — мелькнула мысль. И тотчас третий дал знать о себе: зайдя Рублёву за спину, обрушил ему на затылок страшный удар. «Кастет!» Острая боль пронизала череп, достала до сердца. Матрос устоял на ногах, со стоном повернулся, ища врага. Но тот уже ретировался в темноту, дружки исчезли ещё раньше.