— Что, капитан, там в самом деле что-нибудь серьёзное? Или опять бардак громят?

— Более двух тысяч матросов Сибирского флотского экипажа собралось на базаре. Требуют, чтобы им прочитали высочайший манифест… Да, это попахивает бунтом… Ну, я им покажу, сволочам! Значит, так… Срочно, немедленно вызвать с позиций и ближайших пригородов не менее десяти батальонов с артиллерией и пулемётами. Командование этими частями поручить генералу Алкалаеву-Калагеоргию. Начальником охраны города назначить генерала Лашкевича с приданием ему соответствующих полномочий. Части с позиций прибудут, очевидно, только к вечеру, поэтому сейчас на усмирение матросни нужно послать Хабаровский резервный полк…

Задребезжал телефон. Казбек взял трубку, хмуро послушал, потом рявкнул:

— Можно подумать, что вас это радует, идиот!

Бросил трубку, повернулся к адъютанту.

— Хабаровский полк присоединился к участникам митинга. А в нём вместе с запасными десять тысяч…

Шумело, волновалось людское море, затопившее базар со всеми его магазинчиками, лавками, мастерскими. Пополняясь всё новыми ручьями – армейскими подразделениями, группами портовых рабочих и просто зеваками, это море уже с трудом удерживалось в берегах базара и выплескивалось на прилегающие улицы – Афанасьевскую и Шефнеровскую. В разных углах площади на шатких сооружениях из пустых бочек, ящиков одновременно надрывалось несколько ораторов, но кто и что говорил – разобрать было невозможно. Толпа ворчала и ворочалась, как просыпающийся зверь в берлоге.

Неожиданно со звоном лопнуло стекло, выдавленное в одной из лавчонок. Хозяин, пожилой бритоголовый китаец, с жёлтым сморщенным лицом, выбежал па улицу и запричитал, хлопая себя по бокам. Краснорожий белобровый детина в серой распахнутой бекеше, в сапогах-бутылках и картузе, съехавшем на затылок, орал:

— Отчиняй лавку, ходя! Чего закрылся? Не видишь – у людей праздник!

— Товара мэю, капитана! Нету моя торговать… Ходи другой купеза… — жалобно бормотал китаец.

— Брешешь, косоглазый! Все у тебя есть! А ну, робяты, подмогни!

Краснорожий и два его приятеля, одинаково серых и вертлявых человечка, ввалились в затрещавшую по всем швам лавчонку. Старик китаец стоял неподвижно, вобрав голову в плечи, лицо его ещё больше сморщилось, по щекам, повторяя изгибы морщин, текли слёзы.

Громилы вышли, набрав в беремя бутылок с водкой и ханшином, обвешавшись колбасами, как веригами. По всему было видно, что одним заходом они опустошили всю лавку.

— Не скули, ходя! — ржал красномордый. — На вот!

И он кинул лавочнику ассигнацию. Она упала на землю, но старик её не поднял. Он стоял окаменевший в своём безутешном горе.

Громилы меж тем выбивали пробки из бутылок, присасывались к горлышкам. Краснорожий орал, напрягая жилы на толстой шее:

— Гуляй, голытьба! Однова живём! Что пропьем – наживём! Эй, матрос-братишка, чего слюни глотаешь? Иди, помянем дружков наших – героев Цусимы! И ты подходи, и ты… Все налетай! Антон Демидыч угощает! Пей, братва, не жалко!..

Солдаты и матросы сгрудились вокруг доброхота. Сладкая, приятно обжигающая водка заструилась в десятки глоток, согревая нутро, наполняя хмельным звоном головы. Почти все пили натощак, поэтому спиртное действовало с невероятной быстротой. Вскоре краснорожий предводитель уже во главе пьяных солдат штурмовал соседний с лавкой китайца магазин. Прилизанный носатый приказчик с галстуком бабочкой визгливо кричал:

— Господа! Господа! Что вы делаете? Это же магазин Ивана Иннокентьевича Циммермана!..

— Ах, Ивана Циммермана? — дурашливо заулыбался громила и сдёрнул с головы картуз. — Ах, простите, ошибочка вышла! — и, схватив приказчика за шиворот, загремел: — А ну вытряхайся отсель, жидовское семя!

Пьяный смерч гулял по базару, дышал водочным перегаром, хрипел матами, крушил стекла и челюсти, раздёргивал меха гармоники… В одном конце орали блатную песню, в другом – наяривали новомодную частушку:

Царь испугался,

Издал манифест –

Мёртвым свободу,

Живых под арест!..

Одни горланили частушки про японских генералов:

Генерал японский Ноги – батюшки! –

Чуть унес от русских ноги – матушки!..

Другие – про своих:

Куропаткин генерал

Все иконы собирал

И приехал за Байкал –

Словно церковь обокрал!..

Иван Рублёв в бескозырке, чудом державшейся на голове, в расстёгнутой шинели и белых рабочих штанах, вымазанных в грязи, встретил в толпе Степана Починкина и, пьяно посмеиваясь, полез к нему целоваться.

— Стёпка, друг! Дай поцелую! Люблю! За ум необык… ик… новенный! За см-м-мелось! А ну покажь им всем ту открыточку… Как там?.. «Мы к-кормим вас, а вы… а вы, сволочи, стреляете в нас!» Стреляем, Стёпка, да? Сволочи, мы… Мы, но не ты! Ты герой, ты…

— Молчи, дурак! — злобно шипел Починкин, отстраняясь от мокрых усов приятеля. — Надрался! Интересно, какая это скотина вас напоила?

— Ясно какая – охранка! — сказал подошедший с другого конца базара Назаренко. — И смотри – уже исчезли! Мавр сделал своё дело… Проворонили мы, товарищи, митинг, наша вина, хотя и не мы его организаторы. А сейчас эту пьяную толпу уже не образумишь…

— Идут! — раздался чей-то вопль. — Депутаты, что за комендантом посылали, идут!

— Что-то Казбека не видно с ними! — усмехнулся Степан.

Толпа качнулась к воротам навстречу депутации, впереди которой широко шагал унтер-офицер Первак, степенный немолодой моряк с толстыми пшеничными усами – один из немногих сверхсрочников Сибирского экипажа, которых уважали матросы.

Первак сдёрнул фуражку с головы, гулко откашлялся и зычным голосом унтера объявил народу:

— Так что отказался принять нас генерал Казбек. С чем пришли, с тем и ушли!

Рёв прокатился по толпе и распался на отдельные выкрики:

— Брезговают нами господа енаралы!

— Ну и хрен с ними!

— Вот вам и манифест, товарищи!

— Бей офицеров!

— Фараонов бей!

Солдатская толпа, оборванная и жалкая, голодная и пьяная, толпа, которой было отказано в праве называться людьми, рычала словно раненый зверь. Выход ярости она нашла в конкретном призыве – бить офицеров и полицейских, но ни тех, ни других поблизости не было, и чёрно-серая масса, сметая и круша всё на своём пути, как раскалённая лава, хлынула на город.

С испугом смотрела на неё из окна своего магазина мадам Воложанина, со странной улыбкой – Сиротин, остановивший извозчика у базара, с болью – Назаренко, который понимал, что попытка остановить эту лаву была бы безумием.

«Красный петух» забил огненными крыльями над зданиями военно-окружного суда, морского собрания, над офицерскими флигелями. Он перелетел через бухту Золотой Рог и ринулся на заросший лесами Чуркин, а точнее, в расположение крепостных минных рот…

— Ваше превосходительство! Вызванные с фортов, согласно вашему приказу, двенадцать батальонов с артиллерией и пулемётами прибыли в город!

— Ага! Отлично! Немедленно выдвинуть их в район базара, оцепить казармы Сибирского экипажа и Хабаровского полка!

— Прибывшие части уже в районе базара, но…

— Что «но»? Да говорите, не тяните!

— Но они присоединились к бунтовщикам…

— Ах ты! Это уже настоящее восстание! А казаки прибудут только завтра. Что же делать? Что же делать?

— Извините, ваше превосходительство, но вам надо было всё-таки пойти на митинг. Вы с вашими дипломатическими способностями легко бы уговорили толпу не учинять беспорядков. Они послушались бы коменданта…

— Нет, дорогой мой начальник штаба, миндальничать с нижними чинами я не намерен! Солдат – это не человек, это ружьё. До поры, до времени оно находится в пирамиде, то бишь в казарме, а когда надо пустить его в дело – просто спускают курок, и оно стреляет. И вся недолга!

— Да, но если ружье заржавеет, оно стрелять не будет. Его нужно сначала прочистить и смазать.

— А ты хитер, Май-Маевский! Ладно, прочистим завтра… казачками! И смажем, если сможем… Нет, каков каламбур! Видишь, я ещё не потерял способности острить! Ни в коем случае нельзя поддаваться панике…