Закурив, он окончательно пришёл в благодушное настроение, но тут же начал подтрунивать над собой: «Сыт, пьян, нос в табаке – и больше тебе уже ничего не нужно. Неужели обед в гнусном кабаке в обществе подонков – твой удел?» Ему вспомнились мясистые щёки Заваловича. «Этот боров, наверное, обедает в «Золотом Роге» в отдельном кабинете с какой-нибудь мадемуазель Фифи или Мими… Ну ничего, и мы там будем! Дайте только… дайте только срок: будет вам и белка, будет и свисток!..»

— Будет тебе свисток – полицейский! — пробормотал Петров, очнувшись от громкого забористого мата и тотчас вернувшись из фешенебельного ресторана в грязный трактир.

— Чего изволите-с? — подлетел половой с подносом на растопыренной пятерне.

— Ничего, братец. Получи с меня.

— Сию минуточку!

— Человек! — гаркнул официанту здоровенный мужик с широкой багровой рожей мясника. — Челаэк! Я форшмак просил, а ты чего припёр? Какого-то жареного антихриста! Форшмак, понимаешь? Это селёдка молотая с луком да перчиком посыпанная. Тащи живей, деревня!

Сидящий неподалеку щуплый рябой солдат сказал своему соседу в чёрном матросском бушлате:

— Так ось воно шо таке! Надысь поручик Лилеев зъездив мени пид око и казав: «Я з тоби, стерва, форшмак зроблю!» А шо таке форшмак, не казав…

— А ты, дуралей, пошто сдачи не дал? Он тя в глаз, ты его в другой, вот и были бы квиты! Равное правие теперя, свобода… Про царский манифест-то слыхал?

— Чув, но не бачив. Балакают, шо не про нас це писано…

— Как это не про нас! Мы што ж, не люди?..

За другим столиком, стоявшим в углу, сидели двое – интеллигентного вида господин в пальто с каракулем, в пенсне на чёрном шнурочке и рабочий в потёртой кожаной куртке, с серым лицом и висячими мужицкими усами. Они тихо разговаривали. Когда господин в пенсне, доказывая что-то, повысил голос, рабочий, зыркнув глазами по сторонам, урезонил собеседника:

— Потише, товарищ Василий. Мы не на митинге…

«А говорят: гусь свинье не товарищ! — усмехнулся про себя Петров. — Подозрительная парочка! Да и вообще трактир любопытный, надо будет почаще здесь бывать… Но пока… пока я ещё не на службе, и жалованье мне не идёт».

Он отвернулся и стал смотреть на компанию живописно одетых молодых людей, к столу которых чаще всего подбегали официанты и где то и дело стреляло пробками шампанское. Топтавшийся возле Петрова половой, перехватив его взгляд, пояснил:

— Контрабандисты гуляют… А вон тот, в клетчатом пиджаке, – шкипер ихний, Синицын… — И, не скрывая зависти, добавил: — Фартовый мужик, деньги лопатой гребёт!

Петров небрежно бросил на стол ассигнацию, однако сдачи дождался. Запахнул поплотнее пальто и вышел на улицу.

Глава II

Утро было серое и неопределённое, неизвестно что сулившее дню: то ли дождь, то ли снег, то ли ещё что… Небо накрыло землю немытым мутным колпаком, и солнце лишь бледным пятном угадывалось по ту сторону колпака. Рыжие щетинистые сопки, словно лица солдат-окопников, угрюмо смотрели на город. В распадках дремали ветры, готовые в любой момент ринуться вниз по горным улицам, ворваться на Светланскую, обрушиться на бухту Золотой Рог, заставленную судами. Но пока всё было тихо…

Утро было воскресное. Город ещё спал, крепость уже проснулась.

— Роте вставать! Койки вязать! — старая, как сам российский флот, команда подняла тысячи матросов на кораблях и в казармах Сибирского флотского экипажа. Тысячи ног загремели сапогами по трапам, тысячи рук принялись мыть-лопатить палубы, драить медь, мелить резину… И вдруг всё замерло, остановилось, стихло.

Это после команды:

— Стать к борту! На флаг и гюйс!..

Раздираемые зевотой матросские рты поспешно захлопнулись, глаза вперились в бело-голубые полотнища, нетерпеливо трепыхавшиеся в руках сигнальщиков.

— Флаг и гюйс… поднять!

Слетели словно от резкого порыва ветра бескозырки и обнажились головы – чёрные, рыжие, лысые, чубатые. Офицеры взяли под козырёк. Звон склянок, пение горнов, посвист унтерских дудок – всё это сливается в единую увертюру к очередному дню царской службы.

15-й роты Сибирского флотского экипажа строевой матрос Иван Рублёв и его друг Степан Починкин, находившийся в том же чине, были назначены дневалить на один из самых ответственных постов… в офицерский гальюн.

Выматерившись шёпотом, Степан криво усмехнулся:

— Пошли, что ли, шахматист!

Иван тоже усмехнулся, вспомнив свой первый день на службе.

…Стриженый и ушастый, в необмятой белой робе, пахнувшей почему-то скипидаром, он стоял посреди казармы в строю таких же стриженых и неуклюжих новобранцев. Унтер-офицер Семериков, своим непропорциональным сложением напоминавший гориллу, ходил вдоль строя и хриплым голосом втолковывал салагам службу. На конец почти каждой фразы он вешал странное ругательство: «Грот те в рот!» Иногда для пущей убедительности он вздымал громадный, волосатый кулак, и молодые матросы, заворожённо глядя на него, догадывались, что это самый весомый аргумент унтера. Закончив краткую, но внушительную речь, Семериков оглядел строй и неожиданно сказал:

— Кто в шахмотьях либо в шашках соображение имеет – два шага вперёд!

Иван Рублёв помедлил, раздумывая, но, увидев, что двое шагнули вперёд, тоже вышел.

— Остальные не могут? Ну ничего, не могут – научим, не хочут – заставим, грот те в рот! А вы берите швабры и обрезы – тазы, значит, по-морскому – и за мной!

Матросы пошли за длинноруким коротконогим унтером, недоумевая, для чего нужны швабры в столь умственной игре, как шахматы. Он привёл их в офицерский гальюн, где пол был выложен чёрными и белыми плитками в шахматном порядке.

— Ну, вот вам шахмотья, играйтеся! — Семериков заржал, схватив себя за усы.

— Нечестно так, господин унтер… — начал прерывистым от обиды голосом Иван.

— Что?! — вытаращился Семериков. — Рассуждать? По зубам захотел, узкоглазая морда? Грот те в рот! А ну работать! И чтоб у меня блестело!

И он, показав ещё раз свой рыжий, с голову ребенка, кулак, удалился.

Офицерский гальюн был предметом особой гордости унтер-офицера Семерикова. Однажды командир флота, делая смотр экипажу, зашёл за малой нуждой в гальюн, а выйдя, одобрительно отозвался о чистоте, царившей там. С тех пор и началось! Вдохновлённый адмиральской похвалой, Семериков стал назначать двух, а то и трёх дневальных по гальюну, которые по нескольку раз на день мыли, чистили, чуть ли не вылизывали пол, стены и стульчаки, проветривали и озонировали воздух. Унтер самолично проверял работу и всякий раз, придравшись к чему-нибудь, важно поднимал палец и изрекал:

— Гальюн – зеркало нашего экипажу!

Работа в господском нужнике была не то чтобы тяжела, но противна и унизительна, и матросы куда с большим желанием несли караульную службу или ходили на земляные работы. После «шахматного» дебюта у Рублёва и Семерикова возникла взаимная нелюбовь, поэтому Иван чаще других дневалил по гальюну.

Сегодня его напарником стал Степан Починкин, бывший питерский рабочий. За участие в забастовке и последующей за ней потасовке с полицией он был выслан из столицы, и на службу его забрали уже здесь, во Владивостоке. Потомственный металлист, Степан между тем внешне мало походил на рабочего: был хрупок в кости, с тонкой шеей и узким лицом. Редкие жёлтые волосы он зачёсывал назад, оставляя открытым большой крутой лоб. Борода и усы у него росли плохо, поэтому он брил их. Унтер-офицер Семериков был весьма недоволен этим обстоятельством, так как Починкин ему «портил весь строй».

— Что за матрос российского флоту с голой, как ж… мордой! — возмущался он. — Ровно британец какой… тьфу!

— А что я могу сделать, господин унтер-цер, – не растёт! — притворно-виновато отвечал Степан. — Господь бог обделил, а ему ведь не прикажешь…

Матросы смеялись, а Семериков хмуро отходил, бормоча что-то невнятное. Прямой, всегда насмешливый взгляд серых глаз Починкина не нравился унтеру, а кроме того, он знал, что этот матрос с его сомнительным прошлым взят начальством на особую заметку, и поэтому иногда наведывался в его рундук, правда, пока безуспешно. Только Рублёв да ещё два-три матроса в роте знали, что Степан Починкин член РСДРП.