Вести переговоры с якутами я поручил Воллосовичу, который хорошо объяснялся с ними на своеобразном языке, добавляя к русским словам и оборотам речи якутское «бу» или «дсхе». Многократно повторяя это «бу» и «дсхе», он сопровождал свои слова выразительной интонацией, жестами и мимикой. Непостижимо, каким образом оба якута понимали Воллосовича и обычно еще до окончания его длинной речи догадывались о том, что от них требовалось. Чрезвычайно забавно было слышать из уст якутов произношение имен участников нашей экспедиции. Николай обладал хорошей памятью и часто перечислял все имена. Воллоеовича он называл «Моллосович». Такая замена «В» звуком «М» встречается здесь довольно часто. Теперь мне понятно название самой высокой горы на Котельном — Малакитин, это искажение русской фамилии Воловитина. Река под этим названием берет начало у подножия этой горы и впадает в море к северо-востоку от Медвежьего мыса. Имена и отчества легко запоминаются якутами, но Николай превратил мое имя в удобное для него название месяца января, в который мы с ним выехали, и называл меня «Январи Васильевич». Зееберга он именует «Север-тойон». Имя Бялыницкого-Бирули якуты не могли произнести, и сообразно его специальности за ним установилось прозвище «Черви-тойон» (господин червей). Николая за каждое подаваемое им блюдо мы хвалили, объявляя, что он приготовил его лучше «Аскика», как он называл Фому[115], и он старался изо всех сил выступать в роли профессионального «Аскика».

В пути мы спокойно доверялись Николаю, лучшему из каюров, к тому же умевшему ориентироваться по компасу, и величали его капитаном. Однако, чтобы не задевать самолюбия Василия, нам пришлось обоих называть на их языке «капитандерами». В этой поездке мы чувствовали себя настолько уверенно, словно ехали по городу на извозчичьих дрожках.

10 км за Медвежьим мысом мы очутились среди торосов[116]; путь пришлось прокладывать себе топором. Мои сани дважды ломались, но якуты с необычайным проворством их чинили. За шесть часов проехали едва 25 км от Медвежьего мыса и в глубоких сумерках сделали привал.

На следующий день, 7 февраля, повстречали снова полосу торосов небывалой 6-метровой высоты. Нам удалось ее обойти, так как длина не превышала нескольких сот шагов. Якуты высказали предположение, что в этих торосах залег медведь на зимнюю спячку[117]. Дальше был ровный лед, но мы прошли, как накануне, не более 35 км.

В этот день впервые показалось над горизонтом солнце и в 2 часа пополудни снова скрылось. В сумраке надо мной неожиданно показалась белая птица. Задержавшись, чтобы зарядить ружье, я увидел, как она опустилась между торосами недалеко от наших саней. Я был немало поражен, как и оба якута, увидев водоплавающую птицу вместо белой куропатки или полярной совы. Узкий черный клюв, красные лапчатые ноги, ослепительно белое зимнее оперение, за исключением нескольких черных пятен на крыльях и коротком хвосте, определяли ее как полярного чистика (Cepphus m andti), птицу, которую мои промышленники никогда еще не видели на островах, так же как и я не встречал в 1888 и 1893 г. Откуда она прилетела и куда направлялась? Несколько представителей того же семейства я застрелил в мае 1893 г. на мысе Шилейко. Они не гнездились на Котельном, но встречались тысячами на острове Беннета, как пишет Де-Лонг в своем дневнике. Вероятнее всего только то, что застреленная птица зимовала у полыньи и прилетела сюда после того, как полынья закрылась. Очевидно, чистик летел навстречу солнцу, чтобы найти при солнечном свете открытую воду среди льдов.

О том что чистик и кайры живут зимой на открытых местах у сибирского побережья, имеются указания у Норденшельда в описании его путешествия на Веге. Об этом же рассказывали чукчи.

Разбив вторично лагерь на льду, мы получили удовольствие согреться у разведенного из плавника костра. На сани был погружен достаточный запас плавника, так что примусом можно было не пользоваться. На обратном пути Николай также не трогал «машинку» он ощущал особый страх при виде керосинового пламени. Поразительно, что эти выросшие близ полюса мирового холода люди страшились холодного ночлега больше, чем мы, изнеженные европейцы. 8 февраля прошли последний перегон по льду к Малому Ляховскому острову. Он был около 35—40 км. Торосы были здесь незначительной величины. У побережья они образовали низкие валы, окружавшие большие ледяные поля и отдельные глыбы льда. Поверхность ледяных полей, не покрытая снегом, была настолько ровной и гладкой, что здесь можно было бы кататься на коньках.

На всем протяжении от Медвежьего мыса до мыса Хвойнова встречались льды только этого года, точнее — последней осени. Очевидно, море долго не замерзало и, как мы узнали позднее, полынья существовала, здесь еще в ноябре. В этот день сделали в течение пяти часов около 35 км, пять последних из них проехали вдоль западного берега Малого Ляховского острова, где разбили лагерь в 5 км юго-восточнее мыса Хвойнова.

На всем протяжении от Медвежьего мыса до Малого Ляховского острова пролегала как бы проселочная дорога по льду, проложенная перебиравшимися на юг оленьими стадами.

На следующий день, 9 февраля, после быстрой пятичасовой езды при резком юго-юго-западном ветре и при 32,5° мороза, мы покрыли расстояние в 50 км и теперь находились у дели. После трех ночлегов в палатке нас ждала теплая квартира, была даже возможность выбора между двумя «гостиницами». Наш выбор пал на ближнюю маленькую поварню площадью 13 кв. м и 1,5 м высотой. Она привела нас в величайший восторг. Камелек был в хорошем состоянии и возвышался над полом сантиметров на 15, так что пылающие дрова прогревали нас с ног до головы.

В этой поварне М. Санников провел в уединении прошлое лето. Его охота была, очевидно, не очень удачной, так как, кроме немногих оленьих шкур, здесь находился лишь один мамонтовый бивень толщиною 22 см и около 65 кг весом.

На Малом Ляховском острове мы обнаружили сегодня следы зимнего пребывания оленей, а в 15 км к северо-западу от поварни в тундре близ берега оба якута видели пять оленей.

В теплой поварне спалось крепко, а потому и дольше, чем в палатке; на другое утро, 10 февраля, мы встали не между четырьмя и пятью часами, как обычно, а в 6 часов утра и к выезду подготовились лишь к 10 часам. Было совершенно безветренно при ясном безоблачном небе, в 8 часов утра температура была равна —39,5°, в 8 часов вечера было так же тихо и ясно при —43,4°. На юго-востоке белые контуры гранитного массива горы Коврижка[118] отделялись от белесоватой поверхности тундры, а на юге виднелся купол Кигиляха[119]. Нам нужно было сделать 50 км до «урасы» на юго-западном берегу Большого Ляховского острова, т. е. до крепкого шалаша из вертикально поставленных плавниковых бревен с отверстием в крыше, под которым был устроен очаг. Эта ураса носит гордое название «Большое Зимовье», которое является анахронизмом, поскольку стоявшая здесь в прежнее время «большая лачуга» исчезла еще задолго до путешествия Бунге и до моей первой поездки, и только недавно была устроена вышеназванная ураса.

Во время переезда по молодому льду, большею частью гладкому, как зеркало, с вмерзшими кое-где старыми ледяными глыбами, встречались отдельные торосы. Преодолевать их не стоило большого труда, но об острые края торосов стерся лед с полозьев, и собакам стало значительно тяжелее тащить сани, что замедляло их бег. Когда сумерки сгустились, мы добрались до района «Большого Зимовья». Урасу занесло снегом, и она едва выступала над поверхностью заснеженной тундры. Было 5 часов 30 минут вечера. На ночлег устроились в собственной палатке, отказавшись от этой роскошной «гостиницы». Большое количество плавника обеспечивало нам уют и тепло. Привлекло наше внимание множество свежих волчьих следов, обнаруженных у западного берега Большого Ляховского острова.