Среди новостей, переданных нашими гостями, наибольший интерес вызвал один «роман». Конон, красивый эвен, самый молодой из промышленников, имел прошлым летом невесту. Мы спросили, женился ли он за это время или же свадьба еще ожидается? Оказывается, вскоре после своего возвращения с промысла Конон послал своей невесте отказ и объяснил, что выбрал себе другую, более молодую невесту, четырнадцатилетнюю девочку. Через два года должна состояться свадьба. Конон с большим хладнокровием перенес последствия нарушения договора о помолвке, а именно утрату восьми живых оленей, 35 рублей наличными деньгами, четырех бутылок водки и нескольких мисок с жиром — это была цена выкупа — «курум» за невесту, который он уже полностью внес. Кому же теперь перепадет этот солидный «капитал», который вернулся бы к нему обратно в виде приданого, если бы свадьба состоялась? Ни в коей мере он не предназначался оскорбленной невесте в «утешение» и вознаграждение за пережитые огорчения. «Курум» — залог верности Конона и доказательство его способности прокормить свою будущую семью, должен был быть передан ее старшему брату, якуту Егорчану, так как отца невесты не было в живых.
Вторая невеста — Анна, дочь эвена Микантая, живет в Мохнатое. По контракту, предложенному отцом невесты, за Кононом значится 15 живых оленей, восемь жирных оленей для свадебного пира и 120 рублей деньгами. Этот вдвое больший, чем прошлый калым, или, вернее сказать, «курум», следовало вносить в течение двух лет.
Когда я заинтересовался мотивами такого поступка Конона, Николай сказал, что он действовал правильно, так как первая невеста очень некрасива, а вторая красивее и добрее сердцем. Вздорожание стоимости невесты могло объясняться недоверием к жениху, который уже раз нарушил обет верности. С другой стороны, можно думать, что высокая оплата работы Конона в экспедиции стала известна на материке, и это могло обусловить высокую цену невесты.
Путешественниками и этнографами «калым», или «курум», толковался как выкуп невесты или уплата за жену. Этот взгляд не совсем верен. Я много раз слышал от якутов и эвенов, что чрезвычайно редко можно встретить отца, который не отдает обрученным обратно большую часть курума сверх приданого, а лучшие из отцов гордятся возможностью подарить больше приданого, чем уплатил жених.
21 февраля прибыл наконец Стрижев. Он доставил почту. Для меня были только телеграммы! Это была капля воды на пересохших губах жаждущего. День спустя прибыл Бруснев, с ним вместе «голова» — якут Алексей Томский, которого я знал с 1893 г. В поварне собралось 13 человек. Некоторые из прибывших страдали тяжелым надрывным кашлем. Тотчас после получения почты я должен был сделать распоряжения, составить телеграфный ответ и написать письма. От президента Академии наук поступила благожелательная телеграмма. Прибыли также газеты, но текущие заботы оттеснили пока на второй план все мысли о мировых событиях. К вечеру 24 февраля обратная почта была мной закончена, и на следующее утро Воллосович отправился в путь, Бруснев проводит его до Казачьего и оттуда, не задерживаясь, поедет по моему поручению в Булун на Лене. Там живет несколько лет норвежец И. Торгерсен, бывший штурвальный парохода «Лена», прибывший вместе с «Вегой» к устью Лены. В то время это было первое судно, поднявшееся по реке Лене. В 1893 г. Торгерсен прошел вместе со мной на боте по западным протокам дельты Лены до Олененка. Позже он участвовал в плавании по восточной протоке Лены и дальше до Яны. Мне было чрезвычайно важно получить от Торгерсена более точные сведения о судоходности восточного Быковского протока, так как я решил будущим летом пройти с оставшимся углем к устью Лены и войти в этот проток или же встать на якорь в одной из защищенных гаваней северного побережья. Через две недели Бруснев мог бы привезти мне ответ в Айджергайдах. Стрижев тоже уехал в Казачье с моими поручениями и чтобы немедленно выслать собак из Мохнатки, Ему предстояло сопровождать на Котельный первую партию промышленников на трех нартах, из которых одна упряжка поступала в распоряжение Матисена и две предназначались Бируле.
Мои нервы сильно взвинчены сумятицей последних дней. Теперь мне предстояло попрактиковаться в якутском языке, поддерживая разговор без Воллосовича. Впрочем, при помощи нескольких русских слов, принятых в словаре якутского языка, и при помощи жестикуляции удавалось установить деловой контакт с наиболее смышленными якутами.
До прибытия собак я мог посвятить свой досуг чтению привезенных Брусневым газет. Это были «Неделя» и «Восточное обозрение». Первая из них уже запрещена цензурой, вторая выходит, как и прежде, в Иркутске. Газеты охватывали период времени с января по ноябрь 1901 г.
Не первый раз я получаю в сжатой форме обзор мировых событий сразу за целый год, так как провожу в высоких широтах дальнего севера уже пятую зиму. При просмотре газет у меня создается впечатление, будто я с птичьего полета обозреваю суету Вселенной. Впервые я получил такое ощущение в конце 1885 г. и снова теперь, 17 лет спустя.
Пока я читал газеты, за мной не отрывая глаз следили оба наших якута. Какое впечатление произвели бы на моих гостей, якутов и эвенов сообщения о событиях, разыгравшихся за последнее время,— убийства многих государственных сановников, выступление христиан против китайцев, англичан против буров и т. д.!
2 марта большую радость мне доставил приезд моих друзей — Оммунджа и Максима. Мои старые друзья вошли в поварню, одетые в свои лучшие праздничные меховые шубы с приколотыми на груди медалями, полученными в результате моего ходатайства по представлению Академии наук. Торжественность этой минуты была прервана сердечными объятиями. За горячим чаем, которым их тотчас угостили, началась дружеская беседа, поскольку удавалось понять друг друга. Кроме них, прибыли еще двое — жених Конон и Егорчан, который был завербован Стрижевым для поездки на Котельный в качестве третьего каюра. Они прибыли с 36 собаками, запряженными в две нарты. Наконец прибыл мой старый друг. Джергели, разумеется в праздничной меховой одежде, украшенной всеми регалиями: нагрудной медалью за участие в экспедиции 1886 г. и большой медалью 1893 г. на шее. Встреча с ним и взаимные приветствия были очень трогательны. Перешагнув через порог, он перекрестился и поблагодарил бога, что ему довелось снова меня увидеть. Глаза у него увлажнились. За ним вошел его сын «Истипан», гордость и радость жизни Джергели. Кривоногий, на редкость некрасивый мальчуган; которого девять лет назад мать вела при мне за руку, превратился в красивого парня, хотя и низкорослого, как и его отец. Матери не было больше в живых. Оммунджа был также вдов и жил совсем одиноко. Только Максим имел, если я правильно понял, жену и двух дочерей.
Теперь началось торжество, посвященное общим воспоминаниям и радости новой встречи. Я велел подать на стол лучшее, что у нас имелось «на кухне и в погребе», а именно, помимо вышеперечисленных лакомых яств, еще три бутылки коньяку и рому, только что доставленные из Казачьего, которые были выпиты до последней капли.
Характер моих трех гостей ярко определялся теми воспоминаниями и разговорами, которые были ими в первую очередь начаты или больше всего их волновали. Максим вспомнил случай, имевший место во время возвращения с островов в 1893 г., и связанные с ним реплики. В противоположность этому Оммунджа вспомнил зрелище, которое произвело на него сильное впечатление на всю жизнь. Это была сцена, разыгравшаяся зимой 1886 г. в Урассалахе на острове Котельном: отправляясь в октябре месяце того года через Ляховские острова обратно на материк, я оставил в поварне немало сбереженного продовольствия, которое распорядился доставить следующей весной на материк. Кроме съестных припасов, у меня оставалось полбочки чистого спирта, предназначенного для зоологических коллекций. Мне не хотелось привозить эту отраву на материк, особенно в Казачье, где обычно спаивалось население; оставлять же спирт здесь в поварне было опасно для проезжающих промышленников и наших проводников, так как искушение полакомиться водкой могло привести к самым печальным последствиям. Исходя из этих соображений, я велел вылить в снег четверть тонны 90-градусного спирта к неописуемому ужасу моих друзей, особенно Оммунджа, который тотчас бросился животом на снег, стараясь слизать языком разлившуюся драгоценную жидкость. Изображая теперь эту сцену, Оммунджа удачно показал жестами и мимикой, как я ему в этом препятствовал, плотно утрамбовывая снег.