Рассуждения рассуждениями, а девчонки кого угодно могли вывести из терпения. И тогда он, Копнин, напоминал, чаще всего мастерам:

— От ума она это сделала?.. Стукни ее словом, чтобы ей стыдно стало. Или шуткой пройми. Смех порой сильнее слова действует.

Как бы то ни было, какие бы срывы ни случались, никто из этих людей не был равнодушен к своему делу, к девочкам. И это было главное. Значит, они были с ним заодно.

Однажды остались в учительской с завучем вдвоем. Поинтересовался у Маргариты здоровьем.

— Спасибо, — отмахнулась Маргарита. — Разве есть время о нем думать? Иногда только напомню себе: «Свалишься, кто твою девчонку на ноги поставит?» Мать уже сама нуждается в помощи.

Завуч откинулась на спинку стула, по-видимому, решив дать себе минутную передышку, проговорила доверительно:

— Поздновато я дочку родила. В сорок лет. Не подумала, что силы уже пойдут на убыль. И вообще, мы, женщины, обычно гордо думаем: «Выращу и без отца». Вырастить-то вырастишь…

Промолчать было неловко.

— Вы с ним разведены?

Маргарита покачала головой. Темные волосы у нее слегка вились и не нуждались ни в какой прическе.

— Мы и не были в брачном союзе.

Она замолчала, припоминая что-то свое. Посоветовал мягко:

— По крайней мере, хоть здесь-то не засиживайтесь допоздна.

— А вы чего засиживаетесь? — усмехнулась Маргарита. — Говорят, уже после ужина уходите.

— Ну, мне сам бог велел… — помолчал и высказал то, что не давало покоя. — Видимо, я все еще не могу к ним привыкнуть. Не понимают они, что все делается для их же блага.

— Им чем хуже, тем лучше, — оживилась Маргарита. — Грязно в классе? Значит, можно бросать мусор на пол, войти в грязной обуви. Грязь может оскорбить культурного человека. До такого человека им еще расти да расти!.. И все же, надо отдать им должное, они изменились. Вам, может, и не заметно, вы человек новый, а мы видим. Вы правильно сделали, что начали с этого. Внешняя обстановка — великое дело!.. Вообще, многое говорит о том, что вас приняли, вам доверяют. Более того, одобряют ваши действия…

Сдержанная похвала Маргариты согрела. Поделился с ней своими размышлениями о Богуславской:

— Сколько у нас таких?.. Но не даром говорится: «Паршивая овца все стадо портит». Я вот думаю: поправится Грачева, надо провести собрание. Только… добьемся ли мы чего этим собранием? Сумеем ли? Пока Богуславская притихла, но, боюсь, совсем не потому, что я сделал ей внушение. Пожалуй, ее больше озадачил отпор, который ей дала Грачева. А если бы такой отпор она получила от других? От многих? Беда в том, что ей удалось всех запугать. И в том, что у нас нет актива. Из девочек. Нам, по сути, не па кого опереться. И мы будем постоянно, во всем ощущать это наше упущение. И где наш комитет комсомола?

— А, комитет! — разочарованно махнула Маргарита рукой. — Он у нас только на бумаге существует. Потому и проку от него никакого. Актив — это да!.. И знаете, кого бы я поставила во главе его? Грачеву, да. Как пи странно может показаться. Человек попал к нам через детскую комнату милиции… в середине учебного года… Вот только не захочет она. Ушла в себя, замкнулась.

— Слишком уж много на нее свалилось! Да еще мы проглядели с этой Богуславской…

Завуч снова кивнула, от озабоченности ее бледное лицо, казалось, поблекло еще больше.

— Я, признаться, боюсь: а не замышляет ли Богуславская против Грачевой что еще? С нее может статься. Зря мы все-таки, наверное, не пойти навстречу ее матери, не отдали ее. Оставили себе на беду.

С удивлением вгляделся учительнице в лицо.

— Отдать Элеонору матери? Да вы что, Маргарита Павловна?! Отдать Богуславскую матери — значит поставить на ней крест. Неужели мы так-таки сразу и сдадимся?

— Я бьюсь с нею второй год, — напомнила завуч.

— Вот именно: вы и остальные учителя, мастера. В этом и весь просчет. Когда за Богуславскую возьмутся сами девочки…

— Если бы они этого захотели! — вздохнула Маргарита. Кажется, она не обиделась на него за прямоту.

Добавил мягко:

— В этом и состоит наша задача.

До автобусной остановки дошли вместе. Ей нужно было в другую сторону. Усадил в автобус сначала ее, потом сел в свой. Перед глазами долго еще стояло усталое бледное лицо завуча. Выматывается она. Ведь и дома все на ней. И почему умным женщинам так не везет в личной жизни? Казалось бы, все должно быть наоборот. Рядом с такой легко: все поймет, вовремя поправит, поможет.

И тем не менее… Вот ведь и на работе: тянет человек — и взваливаешь на него больше… В училище по сути все держится на этих трех женщинах. Не слишком ли много он на них взвалил? А если бы еще трех таких? Начальник профтехобразования каждый раз выговаривает укоризненно:

— Чудак ты человек, Алексей Иванович! Ну, где я тебе возьму людей? Да еще в середине учебного года! Никаких, даже завалящих нету, не то что…

Пришлось отправиться к Решетникову.

С Павлом были знакомы еще со студенческих сессий в университете. Решетников воевал, правда, совсем в других местах, на Третьем Белорусском у Черняховского, но все равно был своим братом-фронтовиком. После окончания учебы преподавал в школе историю, затем стал директором одной из школ. Вскоре его повысили, поставили заведовать отделом народного образования. А теперь он возглавлял учебную работу области.

Последний раз виделись на каком-то совещании. Надумал пойти к Решетникову не сразу. Все мешало что-то. Но после разговора с Маргаритой заставил себя. Причем тут самолюбие? Не для себя же он собирается просить в конце концов!

Кажется, он попал к Решетникову не вовремя, не в добрый час. Резко, даже грубо Павел распекал директора одной из городских школ за случившееся там ЧП. Получилось неловко еще и потому, что Копнину он разрешил войти в кабинет, бросив коротко:

— Ты посиди. Я сейчас… кончу вот с товарищем.

Директор, рослый, начинающий грузнеть человек, слушал его молча.

— Ты что, понимаешь, распустил их? — Решетников даже кулаком стучал, не сильно, правда, чтобы не сломать на столе дорогое стекло. — Я за тебя буду работать? Ну, ладно, ступай да смотри там!

Директор поднялся со своего места, не произнеся ни слова. Копнин заметил: он старается не смотреть в сторону его, Алексея Ивановича. Кажется, директору было неловко за Решетникова. Только по крупным каплям пота у седых висков можно было догадаться, в каком состоянии он находится. Взяв с пола у двери свой портфель из светлой кожи, директор так же молча вышел из кабинета.

— Ишь, — заметил ему вслед Решетников. — Он еще и оскорбился!

Ему бы, Копнину, промолчать или поддакнуть начальству, как-никак с просьбой пришел, а он ляпнул:

— И я бы оскорбился. Что он тебе, мальчик?

Он понимал, что своей откровенностью может навредить себе и все же не смог удержаться. Пересел в кресло, которое только что занимал директор, потянулся к пепельнице.

— Сидите вы тут… Ты-то сам был учителем, директорствовал… Какую ахинею вы тут несете? Хотя бы это указание о патрулировании улиц! Наша соседка, учительница, идет вечером патрулировать, а своих детишек подбрасывает нам. Они тоже школьники и за ними по вечерам нужен глаз да глаз… Почему бы не поручить это патрулирование заводским парням?

Учась в университете, Решетников донашивал свое армейское обмундирование и был худ, как щепка. Теперь раздался вширь, излишняя полнота, видимо, затрудняла ему движения, высился в кресле этакой глыбищей, только маленькие медвежьи глазки торопливо перебегали с предмета па предмет. Обиделся? Так ведь он же, Копнин, по-товарищески, наедине. Решетников трудно поворочал короткой шеей, словно пытаясь высвободить ее из белоснежного нейлонового воротника, буркнул:

— Вот ты как заговорил!.. Да, слушай, — он оживился и даже обернулся к Копнину всем туловищем. — Ты чего, спятил? Чего ты в ПТУ полез? Мне сказали, я и не поверил сначала.

Терпеливо ждал, пока Решетников выговорится а тот продолжал:

— Черт-те как у тебя мозги устроены! Мы свое сделали, навоевались, можем теперь и на что-то лучшее рассчитывать.