Если говорить по совести, она даже плакала. Занималась в свое время Диккенсом, пыталась даже его переводить, курсы английского языка специально для этого окончила. А тут… Дело в том, что муж у нее военный и они постоянно переезжают с места на место. Приехали сюда — ей и вовсе никакой работы. В центре-то города, конечно, нашлась бы, а ей как ездить? Двое детей, ни няньки, ни бабки. Пока утром поднимешь их, накормишь, соберешь в садик… Пришлось пойти в ПТУ.

Майя помолчала, раздумывая:

— Обидно было, конечно. Я им и то, и другое, а они даже содержания „Капитанской дочки“ пересказать не могут. Теперь, ты знаешь, у нас факультатив по литературе. И, знаешь, чем я их беру? Мы не столько литературу изучаем, сколько жизнь по литературе. Может, это и не очень правильно, неправильно даже, я сама понимаю, но только таким путем и можно до наших девочек достучаться.

Вероятно, Майя рассказала бы что-нибудь еще, но, бросив взгляд на свои золотые часики на тоненьком золотом браслете, заторопилась в школу. У нее были еще уроки.

Долго сидела, не притрагиваясь к книгам. Конечно, Майе обидно возиться с ними, такими тупицами. Но вот находит же она как-то общий язык с девчонками? Ее уважают, с нею считаются.

В этот день учительница в библиотеку больше не зашла, должно быть, заторопилась домой, зато опять появилась библиотекарша. Поворошив немного книги, она снова исчезла, так ничего и не сделав. Чувствовалось: ей совсем не до библиотеки. Высказала это свое впечатление о библиотекарше Майе на следующий день. На этот раз Майя вошла с тяжелой кипой тетрадей в руках, решила не носить их домой, проверить здесь.

— Я смотрю, ты предпочитаешь сильных, — Майя положила тетради на стол и подтащила к нему стул. — Но ведь и сильные бывают всякими. Возьми ту же Богуславскую.

— Таких я ненавижу!

— Это хорошо, — Майя достала из портфеля ручку с красной пастой. — Это хорошо, что ты умеешь ненавидеть. Кто это сказал: „Бойся равнодушных“… А слабых презирать не надо. Каждый из нас в какой-то момент может оказаться слабым. Такому человеку надо просто подставить плечо, а там, глядишь, он и сам наберется сил.

— А… у этой Кати все равно все будет через пень-колоду! Вы вот тут проворачиваете за нее, а она и рада. Есть такие любители проехаться за чужой счет.

Майя раскрыла верхнюю тетрадь из стопы.

— Есть такие любители, есть! Только Катя не из таких. Она, правда, не сильная… А тут еще беда за бедой. Ты еще не знаешь, как трудно женщине, когда от нее уходит мужчина.

Не отозвалась учительнице. Любят эти взрослые лицемерить! Будто Майя знает, как это бывает! От нее-то муж не уходил!

Учительница словно подслушала эти мысли, сказала, не отрываясь от страницы:

— Не так уж трудно понять человека. Стоит только поставить себя на его место.

Надо было бы оставить ее в покое, не мешать ей проверять тетради и все же не сдержалась:

— Вы меня извините, Майя Борисовна, я больше не буду мешать, только вот еще одно… вы рассказывали, что одна у родителей, вас баловали… но выросли же вы нормальным человеком! Значит, это не вредно — баловать? Я вот знаю одного человека… Мать для него уж так старалась, так старалась! Все у него было, а он… таким вырос — не дай бог!.. Да и среди наших девчонок, взять хотя бы ту же Лукашевич. Или Богуславскую. Чего им не хватало?

Кажется, учительница заметила, как напряженно прозвучал ее голос, отложила ручку.

— Мне действительно ни в чем не отказывали. Но и требовали от меня. Отец говорил: „У тебя есть все, чтобы вырасти грамотным, культурным человеком“. А для этого, говорил поэт Заболоцкий, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь. Родители и сами много работали, их пример постоянно был у меня перед глазами. А потом, были ведь еще и школа, кино, театр… Многим я обязана литературе. Как раз с помощью книг и я познакомилась с теми сторонами действительности, которые были мне не известны по моей домашней обстановке. Книги научили меня любить и природу, понимать ее. Любить музыку… Вот почему мне так хочется расшевелить в девочках интерес к литературе. Пожалуй, ничто не обогащает так человека, как книги…

Чтобы не мешать больше учительнице, вышла из библиотеки, побрела наугад под соснами.

Майя и преподавала так, что урок пролетит и не заметишь. Начнет просто:

— На первый взгляд все мы пользуемся одним языком, говорим по-русски. Но как по-разному мы говорим! Русский язык настолько богат, что одни и те же слова приобретают совсем иной смысл, стоит их только переставить. Вот хотя бы такие три слова: „Я знаю вас“. То есть, вы мне знакомы. Но что получится, если я поставлю слова в таком порядке: „Знаю я вас!“

Класс взрывается хохотом и тут же замирает. Интересно!

Врач разрешила приступить к работе с понедельника. Повторила озабоченно:

— Ты, пожалуйста, не сразу. Поработаешь часок и на воздух. Понемногу втягивайся. Я Розе Арсалановне скажу. А спать тебе пока лучше в изоляторе. В группу потом перейдешь. И не забывай открывать на ночь форточку.

У врача были свои соображения и заботы. А Ритке не давало покоя другое: она войдет в мастерскую, и все тотчас примутся таращиться на нее, перешептываться… Ну и пусть таращатся, пусть шепчутся! Подумаешь… Если обращать на всех внимание, и жить не надо!

Вечером после ужина заставила себя подняться в комнату отдыха, посмотреть телевизор. Впервые за все свое пребывание в училище. Усмехнулась про себя: „Генеральная репетиция!“

Как нарочно, погас свет. Девчонки, кто на кушетке и на мягких стульях-пуфах, а кто и просто на ковре, в ожидании, пока засветится экран телевизора, затеяли один из своих бесконечных разговоров. Оказывается, кто-то принес слух, что Богуславскую мать хочет взять на работу к себе в ресторан, да директор не отпускает.

— И ты думаешь, — расхохоталась Лукашевич, доказывая кому-то, — она долго продержится в ресторане? Как бы не так! Самая подходящая должность для Эльки быть женой. Ага! Что, рановато? Не скажи!

Видимо, ни Дворниковой, и Богуславской в комнате отдыха не было. В их присутствии такой разговор, конечно, никто бы не затеял.

Она еще не успела подыскать себе место, когда погас свет, задержалась у окна. Здесь между вершинами сосен виднелись Далекие сопки. Теперь, на закате, они были сиреневыми. А небо над ними лишь слегка подкрашено зеленым.

О Богуславской говорили все, каждый яростно отстаивал свою точку зрения. Она не слышала, чтобы где-нибудь еще спорили так, как здесь, в училище. Гомон стоял, как на птичьем базаре. Показывали однажды такой по телевизору.

А ей захотелось вдруг в свою школу. Хотя бы и в ту, новую. Там совсем другие разговоры, интересы. Даже воздух другой. „Хорошо тут у вас!“ — сказала мать. Хорошо да не очень. Мать не знает, как это — жить от звонка до звонка. Все по команде — и ешь, и спи…

А Кате она так и не написала. Принималась несколько раз и каждый раз рвала написанное. Хорошо, мать догадается поблагодарить за перчатки сама, расскажет все. Катя, конечно, ждет большого письма, ждет, что она, Ритка, все объяснит. А как объяснишь? И вообще, как обо всем этом говорить? Нет, уж лучше и не писать ничего совсем!

Пробралась к выходу, стараясь не наступать никому на ноги. Была уже в дверях, когда кто-то бросил в спину:

— Подумаешь, цаца! Наше общество их, видите ли, не устраивает!

Хорошо что есть этот изолятор! Чуть светится зарешеченый квадрат окна, белеет подушка на постели. Хоть здесь побыть одной! Скоро ее лишат и такой возможности. Вот уже кто-то барабанит в дверь. Зойка!

— Дали свет. Чего ты там лежишь? Не пойдешь смотреть телевизор? Не хочешь? Спать будешь? Ну, ладно тогда!

Мелкие торопливые шаги затихли у лестничной площадки. У Зойки легкий характер. А ей, наверное, никогда не сойтись с девчонками. Какие они все грубые! Вечно кричат, спорят. Неужели со временем и она, Ритка, станет такой?

Все усилия Серафимы вначале были безуспешны. Она бросила было клич добровольцам: