Профессор состроил недовольную мину:

— А известно ли вам, господа, сколько грязи на меня вылили в некоторых кругах русского общества?

— Знаем и ценим ваше мужество, — ответил Лядов. — Георгий Гаврилович может подтвердить, что мы как раз вспоминали об этом до вашего прихода, Иван Алексеевич.

— Вспоминали? — удивился профессор. — О чем конкретно?

— О ваших заслугах перед наукой и, в особенности, о ваших заслугах перед русским народом и перед его правоверным правительством.

— Да, да, — согласился Сикорский и задумался. Прикусив верхнюю губу, он долго тер лоб. — Если в памяти вашей выплыла фанатичная секта сынов Якова, мне уже ясно, в чем здесь дело, господа. Тогда мне все ясно…

Петербургский сановник быстро поднялся с места, его примеру последовал и прокурор, давая этим понять профессору, что аудиенция окончена.

Глядя на них, Сикорский не спеша, сообразно возрасту и положению, поднялся и пожал руку сперва представителю министерства, а затем прокурору.

Чаплинский позвонил.

— Велите подать экипаж для господина профессора, — сказал он секретарю.

Сикорский вышел.

Лядов иронически усмехнулся и обменялся с Чаплинским быстрым взглядом.

Наследство

На Подоле, где-то в закоулке, у самого берега Днепра, в покосившемся домике проживал в постоянной нужде жестянщик Липа Поделко из местечка Черняхов. Человек простой, он едва мог прочитать молитвы или разобрать что-либо написанное на родном еврейском языке. Но человек он был душевный, участливый, тихий и спокойный. Никто из соседей не припомнит, чтобы Липа когда-нибудь обидел кого-либо, на жену и детей никогда голоса не повышал. Одним словом, человек, как говорится, добронравный и смирный.

А руки у жестянщика — золотые. Из простой или оцинкованной жести он мастерил кружки, бидоны, чайники, противни разных размеров, ведра. И, кроме всего этого, он прекрасно выделывал водосточные трубы.

В молодости Липа был в своем местечке Черняхов только кровельщиком, а теперь, когда ему за пятьдесят, он, живя в большом городе, уже не занимался кровельным делом. Кому нужно, чтобы мастеровой в летах лазил на крыши четырех- или пятиэтажных домов — может ведь и беда случиться. Ноги уже и так подкашиваются, да и зрение ослабело. Уж лучше сидеть с утра до ночи у своего верстака и мастерить жестяную посуду для крестьян, приезжающих из ближайших деревень, и для мелких торговцев округи.

Рассказ о том, как Липа со своей семейкой попал в Киев, уже сам по себе занимателен. Один сын и одна дочь давно отошли от него, имели уже свои семьи, но еще две дочери жили при нем. А от дочери, умершей после вторых родов, остался удивительных способностей мальчик, которого Липа оставил у себя. И вот мальчик оказался счастливым: богатый купец из Черняхова собирался повезти на контрактовую ярмарку в Киеве большую партию товара и взял с собой внука Липы — двенадцатилетнего Михеля, чтобы тот присматривал за товаром на ярмарке. Случилось так, что Михель пришелся по душе какому-то чиновнику, заключившему выгодный контракт с черняховским купцом, и тот устроил Михеля в одну из киевских гимназий. Мальчик, конечно, два года до того готовился к экзаменам. Купец снял для способного мальчика квартиру в Киеве, и с тех пор Михель стал киевлянином. А жестянщик Липа Поделко с семьей выехали к внуку-гимназисту, который был приписан к Липе как родной сын. Так пожилой жестянщик получил право проживать в самом Киеве.

Четыре года проживает Поделко с семьей в Киеве. Гимназист Михель вытянулся ростом, возмужал. Учился он в одном из старших классов, давал уроки и из своих заработков помогал постоянно нуждавшемуся дедушке.

Убийство Ющинского совсем недалеко от места жительства Липы Поделко, несомненно, привело в волнение жителей всего Подола. Длиннобородый жестянщик высоко поднимал густо разросшиеся седоватые брови и все допытывался у людей:

— Скажите на милость, поясните, люди добрые, неужели так и не известно, кто подлинный убийца несчастного мальчика?

И если не сразу ему отвечали, у Липы гневно раздувались ноздри и, пощипывая бороду, он твердил:

— Нет бога на свете, говорю я вам… Нет его, право, нет.

— Да что вы, Липа, как вам не совестно произносить такое… — выговаривали ему.

Липа стыдливо отворачивался и невнятно бормотал:

— Я, конечно, грешен в своих думах… Но коль скоро бог все это видит и молчит… Не знаю уж, что сказать… не знаю…

Так и не знал Липа, как и тысячи других в Киеве и во всей России, за что посадили Бейлиса.

Основным источником, откуда Липа черпал сведения об этом деле, являлся внук. Он-то и поставлял деду всяческие слухи, разносившиеся в стенах гимназии и вне их. Например: словно ангел, появился пристав Николай Красовский, напавший на след, а этот след ведет к «малине» Веры Чеберяк; или что следователь отказался танцевать под дудку прокурора Чаплинского. От таких слухов Липа Поделко оживал: в карих его глазах появлялся веселый огонек, освещавший все его изможденное лицо. В такие минуты Липа готов был каждого встречного приветствовать, выпить с ним по чарочке, закусив медовым пряником, и твердить, что вот все-таки есть бог на свете, и совесть есть у людей, и справедливость, и честность.

Но вот в последние несколько недель Михель ничего хорошего не говорил.

«А бедный Бейлис в одиночестве все еще сидит в тюрьме, отверженный, оторванный от жены и детей…» Эта мысль не покидала Липу Поделко.

Глаза свои, полные скорби, старый ремесленник не раз устремлял в потолок ветхой лачуги, а бледные губы шептали:

— Несчастный Менахем-Мендель Бейлис, всеми забытый…

Жена окликала его:

— Бог с тобою, Липа… Ты сегодня еще ничего в рот не брал.

Куда там, не до еды ему. Он теперь ведет разговор с разными людьми, со всем миром, с богом…

Сидя за верстаком, Липа Поделко яростно колотил по жести своим деревянным молотом, гулкий звон разносился далеко, а в руках появлялись ведро для воды, кружка, бидон. Звон этот обрывался только тогда, когда Липа задумывался.

Однажды Поделко неожиданно вызвали в полицейский участок. Для чего? Ради кого? Когда за ним пришли, дома никого не было, и Липа решил никому об этом не рассказывать, даже жене. «Узнаю раньше сам, зачем я им понадобился, а там посмотрим», — думал он.

В полицейском участке у Липы проверили паспорт и право на проживание в Киеве. Все оказалось в полном порядке.

— Поделко, — обратился к нему начальник, — вам что-нибудь известно о вашей тетушке в Америке?

— О тетушке?

— Да, о тетушке.

— Как звать ее, тетку эту? — спросил Липа.

— Нам хочется, чтобы вы сами сказали, как звали вашу тетку.

Поделко растерялся. Логика подсказывала, что никакого подвоха тут нет, никакая опасность не грозит ему. Подумав, он вспомнил, что когда-то из Черняхова уехала сестра отца — Бейла-Рохл.

— А что, моя тетка Бейла-Рохл умерла? — всполошился он.

— Бейла-Рохл звали ее? — переспросил начальник, заглядывая в какую-то бумагу.

— Да, говорю же я вам — Бейла-Рохл…

— Верно. Бейла-Рохля. А фамилия ее как? — поинтересовался начальник.

— Фамилия? Такая же, как моя, как моего отца, — Поделко.

— А как фамилия ее мужа?

— Мне кажется, она никогда замуж не выходила, — твердо ответил Липа.

— Значит, Поделко, Бейла-Рохля…

— Да, ваше благородие, господин пристав. Поделко. Бейла-Рохл.

Пристав поднялся с места, заложив руки за спину, прошелся по комнате, долго молчал, затем пробормотал под нос:

— Так-так, господин Поделко… — Он улыбался. — Вы — жестянщик, сбиваете жестяные банки?.. Так хватит с вас ведер, кружек, господин Поделко. Что уставились на меня? Вы становитесь Бродским, Ротшильдом, господин Поделко…

«Чего ему от меня нужно, этому приставу? — недоумевал Липа, борода у него задрожала. — Не издевается ли надо мной чиновник?..»

В то же мгновение пристав схватил жестянщика за руку.

— Поздравляю вас, господин Липа Борисович Поделко, с большим наследством, — торжественно произнес он, пожимая ему руку.