В киевском театре шла опера Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Благонамеренно настроенная аудитория, состоящая из верхушки чиновничьего класса и офицеров всех рангов, восторженно принимала оперу. Взоры публики то и дело обращались в сторону царской ложи, торжественные возгласы раздавались в честь Николая Второго и его приближенных.
Здание театра снаружи, да и внутри, кишело жандармами, полицейскими и тайными агентами.
В первом ряду партера в окружении своих помощников и адъютантов восседал статс-секретарь, председатель Совета министров Столыпин.
Во втором антракте он стоял у рампы лицом к публике и беседовал со своими соседями. Внезапно к нему приблизился какой-то неизвестный во фраке и выхватил из кармана браунинг. Два коротких выстрела гулко прозвучали в зале, и Столыпин, схватившись левой рукой за правую сторону груди, тяжело опустился в кресло. Левая рука, залитая кровью, постепенно обвисала; раненый, побледнев, начал терять сознание.
Подхватив Столыпина на руки, находившиеся вблизи офицеры и чиновники бережно понесли его к выходу.
Зрителей охватила паника, раздались возгласы:
— Смерть злодею!
— Смерть крамоле!
Но тут поднялся занавес, и публика потребовала исполнения гимна.
Николай Второй, объятый ужасом, механически шагнул к барьеру ложи.
Артисты стали на колени. Зазвучал царский гимн. Хор на сцене, публика на балконе и в партере — все, молитвенно сложив руки на груди, с воодушевлением пели «Боже, царя храни!».
Застыв у барьера ложи, самодержец отвел глаза в сторону. Чувствуя, что ноги его подкашиваются, Николай на миг присел, но тотчас же поднялся. Оглушенный приветственными возгласами, тянущимися к нему руками, он не знал, как поступить — стоять ли здесь или покинуть скорее здание театра.
Но вот в царскую ложу вошел губернатор, и царь со свитой удалился.
Вскоре к театру подъехала карета «скорой помощи». Столыпина повезли в лечебницу братьев Маковских. Придя в себя, раненый премьер-министр пожелал передать государю императору, что готов умереть за него, и попросил привезти священника для отпущения грехов.
После выстрела неизвестный устремился к ближайшему выходу. За ним бросились три офицера. Один из них споткнулся и упал в проходе, двое проявили проворность и ловкость: почти одновременно они настигли преследуемого. Борьба была короткой, хотя убийца довольно рьяно отбивался руками и ногами. Один из офицеров ударил его саблей по голове, и, сраженный этим ударом, он упал, и его связали.
Задержанный отказался назвать себя. Это был высокий, худощавый мужчина с близорукими глазами; внешне — типичный интеллигент. Прибывший на место происшествия начальник охранного отделения Кулябко сразу же опознал задержанного и в остервенении нанес ему сильный удар по лицу.
— Это Дмитрий Богров, помощник присяжного поверенного, — сказал Кулябко. — Какой негодяй!
По приказу начальника охранки государственный преступник был срочно доставлен в здание его не очень популярного ведомства.
Вскоре Богров — избитый, в разорванной одежде — сидел у Кулябко в кабинете.
— Я знал, что ты жид, — кричал охрипший от переживаний подполковник, — но делал вид, что ведать не ведаю!.. Какой же ты мерзавец! Какой негодяй!
Богров молчал.
Кулябко мучительно переживал тот факт, что он лично выдал Богрову билет в театр… Этому самому Богрову, который сулил поймать террориста, якобы готовившего покушение на Столыпина. Теперь, когда он, Кулябко, был так позорно обведен вокруг пальца, когда он понял, что за легковерие и слепоту ему тоже придется держать ответ перед высшим начальством, он доискивался причины, хотел во что бы то ни стало узнать, почему Богров решился на это преступление.
— Скажи, Митя, никого ведь здесь нет… Объясни — что тебя толкнуло на этот шаг? Как ты мог так поступить? — заискивающе спрашивал он.
Богров упорно молчал.
— Тебя ждала блестящая карьера, дубина ты этакая! Двадцать восемь лет, жизнь твоя только начиналась… Почему ты молчишь?
Богров не отвечал.
— Известно ли тебе, что из-за тебя и моя жизнь висит на волоске?
— Знаю, господин жандармский подполковник, — наконец произнес Богров.
— Ты еще, кажется, иронизируешь, подлая тварь! — стиснув зубы, прошипел Кулябко. Сняв мундир, он подошел к шкафу, достал бутылку абрикотина и, наполнив стакан, заговорил уже более мягко: — Все равно тебя за такой проступок не пощадят, ты вполне можешь открыться мне; скажи, что же толкнуло тебя на этот шаг?..
— Как вы думаете, Кулябко, Столыпин еще жив? — спросил Богров.
Пройдясь по кабинету, Кулябко вернулся к столу, взял стакан с ликером и подвинул его Богрову. А тот вытирал со лба засохшую кровь.
— Собака такая, угодил в тебя саблей… — сочувственно сказал Кулябко.
Богров с презрением отвернулся.
— Не веришь, что жалею тебя? — тихо сказал жандарм.
— Нет. Тебе[4] не верю. — Богров четко выделил слово «тебе».
— Ого! Ну так давай выпьем на брудершафт? — Кулябко даже как будто обрадовался.
— Если скажешь, что со Столыпиным, тогда выпью с тобой на брудершафт. Да будет тебе известно, я могу поведать тебе немало интересного, что весьма пригодится для твоей карьеры…
— Для моей карьеры… — подполковник улыбнулся, надел мундир, выпрямился. Сухое его лицо омрачилось. — Моя карьера уже позади… — И после небольшой паузы добавил: —А ты, Митя, даже перед смертью шантажируешь меня, мало тебе содеянного!
— Я не шантажирую, слово чести!
— Слово чести? Разве тебе известно, что такое честь? — Кулябко рассмеялся.
— Глубоко сожалею, Кулябко, что не выполнил первоначальный свой план. Мне надлежало убить тебя первого и лишь потом…
— Не может быть, Митя! Неужели ты — палач?
— Так что благодари бога…
Кулябко смягчился.
— Пуля попала в позвоночник и задела печень, — сказал он, немного помолчав.
— В позвоночник?.. — Богров повеселел. — Господин жандармский подполковник, если доставишь мне радостную весть, что Столыпин сдох, я открою тебе секрет, как уберечься от смерти. Ведь и за тобой охотятся, господин подполковник…
Заметив, что жандарм побледнел, Богров с еще большей злостью добавил:
— И не только за тобой, многие здесь, в Киеве, обречены…
— Кем обречены? — крикнул Кулябко.
— Нами, нами, господин подполковник! — уверенно произнес Богров, усаживаясь в кресло жандарма. Взяв со стола стакан, он залпом выпил абрикотин, зажмурив близорукие глаза.
— Кем это — «нами»? — вкрадчиво спросил Кулябко. — Расскажи, Митя, я ведь тебе не раз одолжение делал.
— Ох уж эти ваши одолжения… Они-то меня и сгубили… — почти шепотом проговорил Богров и опустил голову. — Разве ты способен понять, господин подполковник, что такое чистая совесть?
— Вот уж не ведал я, что ты к тому же и философ! Думал, только провокатор, господин присяжный поверенный Мотель Богров!
— Провокатор или не провокатор — это уже не играет роли. Твоей тупой головушке все равно не понять, что такое совесть.
Лицо Богрова просветлело. Какая-то детская безмятежность и внутреннее успокоение читались на нем.
— Я искупил свои грехи, свое падение… Наконец-то с моей совести смыто пятно позора!
— Опять болтаешь, философ, — грубо перебил его жандарм. — А ну встань с моего кресла, ты, государственный преступник!
— Это еще не все… Твоего царя-батюшку тоже…
— Что ты мелешь? — испуганно закричал Кулябко и оглянулся на дверь. — Скажи мне, Митенька, Митя… Кто?.. Когда?.. Где?..
— Скажу, если обрадуешь меня вестью о смерти Столыпина.
Жандарм потушил большую висячую лампу, оставив только настольную. Заметил, что Богров снова вытер кровь со лба. Достав из ящика кусок ваты, жандарм протянул ее арестованному. Но Богров отстранил его руку. Присев на край стола, Кулябко пристально поглядел на Богрова:
— Послушай, глупый ты человек, что я тебе скажу. Если откроешь мне подробности покушения на его величество, мы найдем возможность освободить тебя. По-дружески тебе говорю, — сказал он. И, заметив ироническую усмешку Богрова, он заговорил еще настойчивей: — Серьезно говорю: мы выпустим тебя и переправим за границу, комар носа не подточит! Мы можем это сделать, все в наших руках — сам знаешь. Уедешь в Америку, в Австралию, куда пожелаешь!