— Торин!! — вскричала она, бросаясь к дверям.
Вылетела за дверь и враз увидела смеющегося у забора, рядом со злым Двалином, брата.
— Торин!!
— Дис? Что случилось? — брат тут оборвал смех, встревожено обернувшись и ловя ее в объятия.
— Торин, его забрали… стражники забрали Фили! Они ищут тебя! Я не знаю почему! Они сказали…
— Что? Что они сказали, Дис?!
— Они сказали, что Фили… что мы воруем детей и грозим расправой честным людям! Они вспоминали о мыловарах, Торин! Фили в остроге у людей…
Торин окаменел, а в его глазах встала ярость…
Глава 20
… У Фили все стыло внутри при думах, что завтра… завтра! — он вернется к мыловарам. И все будет как прежде…
Фили хотел бы забыть о мыловарах, о своей жизни с ними! Ничего хорошего от них он не видал… с тех пор как умерла их старшая дочь Анси.
Анси была доброй. Красивой. Она всегда защищала маленького Фили и исхитрялась дать ему лишний кусочек хлеба или иной еды. Пока была жива Анси, мальчика большей частью просто не замечали, потому что девочка умела простыми словами постоять за себя и приемыша мыловаров. Но потом пришла корь… и из семи детей мыловаров унесла троих — добрую красавицу Анси, улыбчивого Виена и крошку Тару, что была любимицей жены мыловара. Фили тоже сильно заболел, но… выжил, и болезнь не изуродовала его, как Ланса, что окосел и чье лицо с тех пор изрыто из-за давнишних нарывов…
И с тех пор в жизни Фили не было ни одного счастливого дня… после того, как похоронили Анси и Тару, слабого и едва держащегося на ногах Фили вышвырнули из дома в холодный сарай. Мыловарща видеть его не могла — ее крошка-любимица Тара мертва, а он, мерзкий выблюдок, жив! Фили помнит первую ночь, после смерти Анси… Стояла ранняя весна, снег только сошел с земли и стоял такой холод, что мальчик всю ночь протрясся от стужи, закопавшись в старое сено в сарае… и тогда он со всей остротой осознал свое полное и беспросветное сиротство. Он плакал и вновь, и вновь повторял…
— Анси… пожалуйста, вернись! Анси… Анси!
Но Анси, его защитница, не могла вернуться и утешить его… она была мертва.
И это была только первая ночь! И сколько их было впереди…
Вопли хозяйки будили его с рассветом, и целый день мальчика был заполнен трудом, оправдывающим его существование. Фили был маленького роста и не был годен для тяжелой работы, но сколько было «легкой»! Это же не трудно, отнести свинье полведра помоев, да корове запаренное с вечера зерно? Да только сам мальчик был по пояс тому ведру. И пальцы краснели от натуги, когда он с трудом тащил то зерно и помои на рассвете… и пальчикам было больно и как трудно было пересилить себя, не уронить ведро в грязь, и дотащить до кормушки… упадет — крик и ремень. Или толстая хворостина…
Это не трудно щипать траву меж рядов картошки… да только сколько тех рядов, а Фили-то один! С утра до вечера на коленках меж грядок, а все мало сделал да плохо. А раз плохо, значит, не старался… зачем его кормить, такого дармоеда и лентяя?!
Легко ли это, целый день перебирать шерсть от колючек и ссора? Перетирать зерно в ступке в белую пыль-муку на хлеб? А тесто хозяйка с утра замесит… а раз так, то Фили чуть ли не ночь просидит со ступкой под навесом у сарая и будет тереть, тереть то зерно тяжелым пестиком из камня… и глаза слипаются, и руки болят, и плечи ноют… а с рассветом нести помои свинье да корове и делать другие дела.
Не каждую ночь его заставляли перетирать зерно… хозяйка пекла разом два-три каравая хлеба. На два дня с грехом хватало. Но Фили с того хлеба хорошо ежели два-три куска видал. А так… из теплых помоев полувареной картошки выхватить, зерно запаренное за щеку сунуть… яблоко-дичок украдкой съесть.
Внутри всегда пусто, а из дома вечером несет одуряюще горячим хлебом, кашей да похлебкой… а тело ломит от переделанных дел…
А перед глазами еда! А сидишь ты в худом сарае. А есть так хочется… что дохлую мышь, притащенную котом, бы съел! Да мерзко…
Зимой в дом на ночь пускали. Но не дальше дверей. Фили забивался в угол, меж лавкой и ведрами с водой, и сидел так, тихо-тихо, чтобы не прогнали… а мыловары с детьми за столом ели…
Нет хуже, чем смотреть голодным, как другие едят…
… Фили сидит во тьме, у стены камеры, и перед глазами встают картины прошлого…
— Пожалуйста… можно… можно кусочек хлеба? — шепчет Фили, обмирая от страха.
Хозяин давится куском мяса, и со злобой смотрит на мальчика.
— Хлеба захотел? Ах ты ж… тварь!
Фили затравлено пятится от вставшего из-за стола мыловара.
— Я… я… я есть хочу! Не надо!
— Жрать хочешь?! — хозяин хватает его за волосы и отшвыривает к дверям.
Фили со вскриком падает на пол, больно ударившись, а хозяин за спиной делает шаг и… Фили кувырком врезается в стену от ужасного пинка… и так больно, что перед глазами встает чернота и так больно! А на спину обрушиваются хлесткие удары ремня…
Фили сидит в темноте, и чувствует что задыхается…
Он не хочет… не хочет обратно!!
— Анси… — шепчет он и вспоминает, что ее нет. — Папа!
Но Торин, что спас его, забрал у мыловаров, он ужасно далеко!
А если навсегда?!
И из глаз Фили градом потекли слезы…
— Пожалуйста…
…Судья Элэд был странным человек по мнению многих. Он был высок, худощав, носил короткую стрижку и не имел бороды. Совсем. Кожа на лице была гладка, как у женщины… и ходили слухи, что у него в родне были хоббиты.
Впрочем, слухи, это слухи… и правды в них…
Кое-кто уверял шепотком, что судья-то… женщина.
Но это была дичь. Женщина лишена мужского разумения, и стать судьей! Женщина, что носит мужскую одежду?! Да и где же видано, чтобы женщина носила меч?! И умела им пользоваться?! Однажды ночью на судью напали — разбойники сослепу верно спутали с кем иным, — и двое из них жизнью за то заплатили. Разве женщина то смогла бы?!
И все же… странным человеком был судья Элэд! В глухих, под самое горло застегнутых кафтанах-мантиях, с холодными, почти стальными, серыми глазами…
Капитан пограничного Бри стоял перед столом навытяжку, и почтительно-завороженно смотрел на длинное перо, что со скрипом изящно выводило на изжелтом пергаменте вязь букв-рун на всеобщем. Длинные пальцы, что удерживали перо и уверенно его направляли, казались излишне сухими и тонкими. А еще… капитан вдруг устыдился своих рук. Грубых, широких, мозолистых, своих грязных ногтей… тогда как ногти на руках судьи были чисты и аккуратны.
Сразу видно благородного…
Судья Элэд резким росчерком поставил в конце пергамента завитушку и поставил перо в чернильницу. Молча, так и не обратив своего взора на еле дышащего капитана, он подхватил из шкатулки тонкого песка щепотью и посыпал оным лист. Стряхнув лист от песка и свернув в свиток, церемонно обвязал лентой.
И только тогда обратил свой взор на капитана, оставив свиток лежать перед собой.
— Итак, капитан…
В этот миг раздался шум и грохот, что заставило судью замолчать.
— Я требую вернуть мне сына!! — послышался чей-то рык, доносящийся с первого этажа острога.
Судья Элэд изящно поднял бровь, усмехнулся уголками тонких губ и легко встал из кресла. Капитан, что было дернулся на шум и рык и было схватился за эфес меча, был остановлен взмахом ладони и был вынужден следовать за прямой спиной судьи.
Судья, оставаясь совершенно спокойным, вышел из комнаты и стал спускаться по лестнице.
— Гномы огонь, а люди ветер… — вдруг сказал судья, останавливаясь на середине лестницы.
Капитан остановился на верхней ступеньке и выглянул из-за его плеча. Внизу замерли пятеро. Трое стражников явно потерпели крах перед двумя гномами. Мощный лысый гном с двумя топорами, стоял приставив лезвия топоров к беззащитным шеям двоих стражников, сидящих у противоположных стен… и казалось, последние боялись вздохнуть. Третий же был прижат к стене черноволосым гномом, что в ярости смотрел на судью, продолжая однако угрожать мечом стражнику.